Платон Артамонович вышел из закутка в халате, с мокрыми волосами. От него пахло мылом. Потянулся, помял пальцами рудую от загара шею, помассировал калеченную ногу. Повёл горбатым носом.

— Горит что-то!

— Ой, пироги! — Варвара Акимовна кинулась к печке.

— Смотреть надо! — Платон Артамонович разглядывал себя в настенное зеркало, тёр морщины на лбу.

Варвара Акимовна поставила на стол пирог.

— У нас опять праздник, Варь? — Скопцев косился на пирог, расчёсывая свои огненные волосы перед зеркалом.

— Сегодня, Платон, двадцать четыре года со дня гибели моей горемычной хозяйки Ольги Гавриловны.

— Помянем! — Скопцев засуетился возле настенного шкафика.

— Утресь сбегала в Алексеевский храм, свечку поставила. — Варвара Акимовна опустилась на колени под образами, зашептала молитву, кланяясь до полу. Перед ликом Божьей матери светилась лампадка. Перекрестился и Платон Артамонович.

Самовар пофыркивал на столе. Скопцев разлил по лафитничкам водку.

— Пусть ей земля будет пухом!

Платон Артамонович вперил взор в окно: за палисадником будто вновь показался комиссар в серой шинели.

— Чего ты, Платошка?

— Ровно знакомый прошёл.

Варвара Акимовна распахнула окно, высунулась до пояса.

— Примерещилось тебе! — От вина у неё блестели светлые доверчивые глаза. — Пугливый стал, чтой-то…

— За правду на нож иду! — загадочно отозвался Платон Артамонович. — Вон уж осень натягивает…

— Разве тут осень?.. Пылища. Ветрища. Жёлтое облако нечисти несёт с захода солнца…

— Степя там, пустыня голая из песков. — Скопцев отхлёбывал с чмоканьем чай, супился, вспоминая разговор с Ягупкиным. — Когда начнётся настоящая жизнь?.. Даве сотник намекал, дескать, продался большевикам…

— У начальства тутошнего так заведено. У кого совесть осталась — пиши в большевики! Ты там поаккуратнее держись, Платошка! Неровен час, охмурят и обдерут, как липку. Меньше рот открывай. А, может, тебя приметили в лавке Чурина?.. Газетки советские или ещё чё…

— Ты чё, Варьча? Я сам смотрю за тем, кто почитывает советские газетки. — Он налил водки, поднял свой лафитник. — За упокой души убиенной Ольги!

— А у нас собирают антоновку. — Варвара Акимовна тяжело вздохнула, вытерла платочком глаза.

Скопцев смачно жевал кусок сала.

— Кружит люд по белу свету, а для чего? Кто ответит? Китайцы считают нас несчастными. По их поверью, человек, ушедший с земли, где покоятся его предки, бездолен. А те, которые ушли со своей родной земли и покинули своих земляков, те вдвойне страдальцы.

— Ты к чему б это, Варьча? — навострился Скопцев.

— Томно на сердце, Платоша. Деревню свою вспомнила.

Молчали. Во дворе хрюкала свинья. Переговаривались куры, вспархивая на седала.

— Что насчёт денег? — нарушила молчание хозяйка. — Можно выписывать чек в банк и прикупить земли? Или нести последнее кольцо в заложный магазин?

Скопцев ожидал такого оборота. Налил водки. Выпил. Похукал. Закусывая, частил:

— Того-этого… Знаешь, по пятнадцать гоби за день сунули… Наградных сто иен. Разругался вдрызг!

— Это ж каторга! — Варвара Акимовна подобрала со стола крошку пирога, отправила в рот. — А пособие?

— Ежли, мол, работал — накось, выкуси! — Скопцев сердито выкрикнул: «Там вор на воре сидит и вором погоняет! Казаки бают, если состоял бы в фашистах Родзаевского, то, мол, заплатили бы с лихвой…».

— Это в чёрных распоясках которые?.. Покупают у меня картошку. Прохиндеи один к одному! — Она отбросила полотенце, которым обтирала блюдца. — Сколько ж отхватил сотник?

— Поди, узнай! Но не думаю, что много. Деньги-то идут от японцев, так надо считать. А те знают — куда нам деваться? Тут же не большевики!

— Ты-то откуда знаешь про большевиков? — Она обняла его за крепкие плечи. — Небось, у Чурина начитался?

Универсальный магазин «Чурин и К°» — знаменитость во всём Харбине. Притягательное место для всех русских. В магазине можно было почитать свежие газеты со всего света. Держал купец и советские книжки, журналы, проспекты…

Сотник Ягупкин, доложив полковнику Шепунову о возвращении агента, продолжал обобщать данные. Вызов к Тачибане через жандармерию напугал его: неужели что-то не в масть? Он полагал: Шепунов доложит японцам. Откупившись от стражника двумя хрустящими гоби, сотник пообещал лично прибыть к японскому капитану незамедлительно. Он одновременно со Скопцевым другим маршрутом отправил в Советскую Россию казака Кузовчикова. Теперь принимал от него доклад.

Темнели мешки под серыми со стальным отливом глазами сотника. Нервные пальцы перебирали чётки, нанизанные на красный шнурок.

— Не торопись, казак, начни с прорыва через кордон. — Перед Ягупкиным лежала карта Забайкалья. Пока она была, словно размытая картина. Её нужно проявить, придать чёткость — объекты, дороги, новые посёлки, промыслы, разработки.

Иван Спиридонович потирал коленки, говорил басом. В Кяхте он купил по случаю пользованную солдатскую одежду и выдавал себя за раненого. В пассажирском поезде «Наушки — Улан-Удэ» познакомился с красноармейцем. У того на гимнастёрке справа нашита жёлтая полоска в палец. Оказалось, отличие тяжелораненого фронтовика. Расставшись в Ганзурино, Кузовчиков втайне от людей примастерил и себе жёлтую ленточку. Мол, на побывку пробирается из тылового лазарета, в Онохой. В России к таким солдатам относятся с уважением. Пешком следовал дальше, выспрашивая про строительные части. Дескать, дружок получил на врачебной комиссии ограничение и теперь что-то делает топором да пилой. Отсылали в Распадковую и в Татаурово. В приречном селе Иволга, в заброшенном зимовье, припрятал солдатское обмундирование, а из мешка — ранее ношенное на себя. Под крестьянина обрядился.

Сотник, помаргивая и сопя, склонился над картой — искал населённые пункты.

— Иволга не в тайге! В пойме Селенги… Что там красноармейцам делать?

— Квартируют, а ездиют в горы… В Иволге обзавёлся горбовиком. За ягодами, мол, собрался. Иначе как пояснить: зачем по тайге шастаешь?

Нужно было пересечь реку. По мосту страшновато: не разминёшься, если кто знакомый. В тайге или на дороге — иное дело. Можно вовремя стрекануть. Сунулся было к разъезду Мостовому — охрана с собаками. Едва унёс ноги!

— Почему охрана? Что караулят?

— Мост железнодорожный. Он ещё от царя остался. Шугнули меня — до самой Итанцы мёл. Двое суток отсиживался в тайге. А как в Распадковую попасть? Подался на наплавной, что в Вахмистрово. Теперь там не наплавной, а из железа. Правда, господин сотник, жидковатым мост оказался. Пустить танк, вряд ли вытерпит…

«Приметливый этот пластун!» — удовлетворённо думал Ягупкин. О мосте через Селенгу можно умолчать. Потом продать сведения подороже!

Отчитываясь за «ходку» на ту сторону границы, Кузовчиков не смел открывать всю правду. Оборачивалось там не очень по-складному. Едва отвертелся от железнодорожного контролера. Раненый сержант заступился. И борода лопатой вызывала излишнее удивление — там их не носят. В Иволге старик-бурят намеревался отвести путника в сельский Совет на отметку — пришлось вострить ноги…

С запинками рассказал Иван Спиридонович о вынужденном посещении Сотникова: через него тянут шоссейку. Калякает народ, от самой Москвы, мол, до Пекина налаживают. Большие силы собрали в селе — машины, краны, бетонные трубы.

На самом же деле отклонение от маршрута было вызвано жгучим желанием Кузовчикова побывать на родной усадьбе. Искушение было столь велико, что казак пренебрёг опасностью.

Село Сотниково находилось на берегу Селенги, среди невысоких сопок. Окружено оврагами, поросшими хвойными лесами. Спускаясь к селу, встретил пастуха, старого-престарого челдона, спросил о Кузовчиковых. Глухой скотовод отнекнулся. Подслеповато разглядывая казака из-под шапки с оторванным ухом, прошамкал: «Померли, как есть… Инда забылись…».

До поздней ночи таился он в закустаренном овраге, чтобы в темноте проникнуть в своё подворье. Задами усадьбы прокрался в собственный двор. Запустенье, дом заколочен. Дышало нежилым. «Где же Груня?» Теряя осторожность, Иван Спиридонович посидел на подгнившем крыльце, утихомиривая сердце и набираясь духу покинуть родной очаг…