— Борис, я не пущу тебя на войну!

— Бросьте, Лия, истерические вопли. Ими вы не тронете никого. Перед вами не тот мальчишка, который полчаса тому назад вымаливал свидание… Я сам не знаю, как у меня открылись глаза… Умереть за вас, даже жить ради вас для меня теперь не кажется достойной меня задачей… Я умру за родину! Клянусь моею… любовью к вам…

— Борис! Я скверная, я гадкая! Я нарочно дурила с Извольским, чтобы разжечь твою ревность… Я не верила, что ты способен на самоубийство! Я не знала, как люблю тебя… Я не пущу тебя! Я сама поеду за тобой… Хочешь, я поступлю в сестры милосердия!..

— Ничего я от вас не хочу… Поступайте, как хотите, как чувствуете…

Кукарников с восхищением глядел то на Бориса, то на Лию:

— И такие славные ребята чуть-чуть было не искалечили себе жизнь из-за какой-то там гадины!..

— Вы не едете сегодня в театр?..

— Нет, я еду, но не сегодня, на театр военных действий.

Она схватила голову Бориса и впилась в губы поцелуем, орошенным слезами радости, счастья, муки, неизъяснимой сладости решения, которое сразу окрылило ее существо.

— Вот это настоящее дело! Вы любите друг друга и, несмотря на это, поедете на войну! Вот это настоящее геройство! Уж и напьюсь же я сегодня! Урра! Подать мне полный бокал политуры!

Назавтра Завьялов с девяти утра уже побывал в канцелярии военного начальника.

О, конечно, его примут добровольцем, несмотря на то, что таких, как он, добровольцев были сотни, тысячи.

Радостное возбуждение охватило его. Не хотелось идти на урок. Так и подмывало завернуть в университет и приобщиться к общему празднику, о котором рассказывал Кукар-ников.

С тех пор, как Борис получил этот урок, убивающий его утренние часы, он ни разу не был в университете, ни на одной лекции!

Даже в лицо не знает некоторых профессоров. Как, впрочем, и многие из студентов.

Урок у него выгодный, приятный, нетрудный: готовить в первый класс гимназии бойкого, способного, милого мальчика, который и без того готов. Заниматься с ним — одно удовольствие.

— Воля ничего не потеряет, если пропустить урок… Да все равно ведь скоро придется урок бросить: теперь не до диктантов и не до арифметических задач! Надо подыскать заместителя… Если Погожев в университете, кстати поговорю с ним. Из университета позвоню Марье Николаевне и предупрежу, что сегодня заниматься не могу.

В самом деле, Борис не может заниматься; в голове у него одна мысль: само Провидение послало ему вчера Ку-карникова и спасло его от величайшей глупости для, быть может, величайших подвигов.

Все отправляющиеся на войну — фаталисты. Борис, только что спасенный от верной смерти, был в эти дни фаталистом из фаталистов.

В университете — радостная автономия.

Там и тут в коридорах и аудиториях собираются сходки. Ораторы влезают на кафедру. Им аплодируют. Крики «ура!» перекатываются из конца в конец.

Если прислушаться — все речи о войне. И смысл их — один. Все, как один человек, все студенчество, вся университетская громада должна встать грудью на защиту отечества в этой справедливейшей, священнейшей, отечествен-нейшей и вместе с тем всемирной войне.

В одном месте записывались в санитары. В другом распределялись участники для продажи значков в пользу раненых. В третьем назначались дежурные для поджидания на вокзалах поездов с ранеными.

У многих студентов на руке перевязь «Красного Креста» или другой какой-нибудь благотворительной организации.

Такую перевязь увидел Борис и на Сашке Погожеве.

Погожев — милый парень и здорово нуждается. Завьялову деньги нужны на карманные расходы, он живет на полном иждивении у весьма состоятельных родителей. А Погожев живет впроголодь.

На уроки ему не везет: все больше благотворительного характера у таких же бедняков, как он сам.

— Да, признаться, меня в порядочный дом и не впустят из-за гардеробца. Гардеробцем не вышел. А в наше время с репетитора, как с актера, гардероб спрашивается. А ты погляди, что у меня за тужурка. Ежели ее вскипятить, уха получится.

Улучив момент, Борис сказал ему, что хотел бы передать ему свой выгодный урок и часть своего, теперь ему вовсе ненужного, гардеробца. Погожев и Завьялов с гимназической скамьи приятели, поэтому «гардеробное предложение» для них не оскорбительно.

— Борис, в другое время я сделал бы сальто-мортале от радости, столь лестно твое предложение. Но теперь, ты понимаешь, все утра у меня заняты… Я раненых на вокзале встречаю… Да и не только утра… Поезда ведь и днем приходят… Что же касается до гардеробца… Он всегда вызывал в моих глазах плотоядные огоньки, хороший у тебя гардеробец… Я тебе дам адресок, ты туда и снеси его, там, брат, для окопов теплое белье и вообще гардеробец собирают… Очень невредная у тебя тужурочка и брюки тоже, одно слово, диагональ[472]… Мои диагонали, — Погожев хлопнул себя по брюкам, — тоже в блестящем положении, в особенности лоснится, блестит и сверкает то место, на котором в высшем свете принято сидеть, не порты, а Блистательная Порта… Но у тех, кто сейчас в окопах мерзнет, нет и таких….

Общее возбуждение охватило Бориса. Ему захотелось немедленной деятельности.

— Саша, пока там в воинском правлении идет своим чередом дело о приеме меня добровольцем, я хотел бы примазаться к твоему отряду. Руки у меня сильные, спина здоровая, потаскаем раненых…

— Молодец! Приходи завтра к семи утра на Варшавский вокзал!

Только в третьем часу Борис вспомнил, что надо позвонить к Гроссмихелям.

— Это вы, Марья Николаевна?.. Простите, что не мог сегодня дать урок Воле… У вас несчастие? Какое несчастие?.. Меня спрашивали?.. Несколько раз… Как фамилия?.. Я такого не знаю… Что такое: у вас таинственное несчастие; у меня — таинственный посетитель по важному делу… Немедленно еду к вам…

Он застал трогательную картину. Марья Николаевна обвила руками головку мальчика и заливалась слезами.

При виде любимого репетитора Воля соскочил с колен матери и со слезами бросился на шею Борису.

— Борис Егорыч! Милый Борис Егорыч! У нас такое несчастие…

— Успокойся, детка, в чем дело?..

— Мой папа — немец…

— Ну так что же из этого?..

— Он — немецкий подданный…

— Ну и что же?..

— Как что же?.. А ведь я-то русский подданный!.. Значит, папа — мой враг!.. Значит, я его могу убить!.. И он меня может убить… И вот мы его и взяли в плен… И Карла взяли в плен… Но как же я буду без папы!.. У всех есть папа, а у меня… враг… Милый папа, разве ты виноват, что родился немцем!.. За что, за что же меня-то и маму сделали сиротами…

— Что он говорит? Где Фридрих Францевич?..

— Произошло какое-то недоразумение, и его арестовали…

Мальчик плакал и причитал:

— И все из-за моей диктовки… Папа посылал ее бабушке… Ну вот и догадались, что он немец… Все из-за противной диктовки?..

— Ничего не понимаю… При чем тут диктовка?..

Вошла горничная.

— Борис Егорович! Вас околоточный спрашивает…

— Меня! Что такое?..

Вышел с тревогой на лице.

— Вы г. Соколов?

— Нет, я Завьялов…

— Вы репетитор детей г. Гроссмихеля?

— Я.

— Я имею предписание вас немедленно доставить в сыскное отделение… Будьте любезны одеться…

Воля вбежал в переднюю и, увидав, что полицейский уводит с собой студента, отчаянно закричал:

— Мама! мама! Бориса Егоровича тоже взяли в плен! Но ведь он русский… Ведь он наш!..

Околоточный и Борис сели на извозчика.

— Положительно недоумеваю, в чем дело?

— Я с утра поджидаю вас. Приказал швейцару, как только явитесь, позвонить в участок… Не беспокойтесь… Вероятно, допросят и выпустят. Что-нибудь по делу Гроссмихеля.