Голос Харпия не дал ему как следует сосредоточиться. Ботаник заговорил уже без раздражения, даже примирительно:

— Молодой человек ошибся. Опрокинул чарку, другую и того… Бывает. Кажется, товарищ милиционер, вы знакомы с ним? Понимаю. Неприятный инцидент. Что же, я не настаиваю, не хочу раздувать… Но согласитесь, нельзя же прощать такие дикие выходки кому бы то ни было.

— Знакомство здесь ни при чем, — хмуро сказал Бровко. — Каждый ответит за свои поступки по закону. Мне очень неприятно, гражданин Харпий, но вам придется на некоторое время отложить выезд со станции Даньки. Не волнуйтесь, все выяснится очень скоро, — вежливо закончил он и спрятал документы ботаника в карман.

Харпий побледнел.

— Кто вам дал право? Это произвол! Имейте в виду, я буду жаловаться. Вместо того чтобы призвать к порядку хулигана, вы… вы… Как вы смеете!

— Я сказал: каждый будет отвечать за свои действия по закону, — с каменным выражением на лице повторил милиционер и, обращаясь к механику, распорядился: — А ну, Сирченко, позовите дежурного по станции!

Черный как жук железнодорожник в цигейковой безрукавке, надетой поверх форменного кителя, с порога обвел веселыми глазами присутствующих, добродушным баском спросил:

— Значит, пятнадцать суток обеспечено? Давай его сюда, Бровко, этого боксера-чемпиона. На станции снега намело — пропасть, убирать некому.

— Шутки потом, — сказал милиционер, подымаясь из-за стола. — Ты меня с областью по селектору можешь раз в жизни соединить? Сделай, пожалуйста, такую услугу. Надо.

Взглянув на него, дежурный по станции молча подошел к аппарату.

Через несколько минут милиционер склонился над микрофоном.

— Алло! Докладывает сержант Бровко со станции Даньки. Кто слушает? Ага, вот хорошо! Товарищ старший лейтенант, тут такое дело…

За окном проплывала ночь, мелькала огнями разъездов и станций. Матовый плафон лил сверху синеватый свет. В купе стоял дремотный полумрак.

Свет падал на лицо Харпия, темные тени лежали под его глазами, все лицо казалось неживым и застывшим. Ботаник лежал на нижней полке в костюме, не разувшись. Заложив руки под голову, он, казалось, дремал, выставив вверх рыжеватую бородку. Но Бровко видел, что Харпий не спит. Он лишь зажмурил глаза, а веки едва заметно шевелились. Бровко ждал, когда глаза ботаника снова, без всякого выражения, спокойно посмотрят на него и Харпий раскроет рот.

Сержант смотрел на задержанного настороженно. Тупое раздражение вызывали и острая бородка, и реденькая прядь волос, и мертвенно-синее лицо. За несколько часов поездки сержант возненавидел этого ботаника из Коломыи.

В купе они были вдвоем. Харпий изматывал нервы Бровко с нескрываемым злорадством, хорошо зная, что ответить тем же ему не могут.

Сержанту иногда хотелось встать, схватить за плечи этого въедливого типа, тряхнуть его о стенку вагона. Как бы изменилось сразу это ехидное лицо, другим бы стал скрипучий, нудный, с нотками превосходства голос. Но…

Доложив по селектору в линейное отделение милиции о происшествии на станции Даньки, Бровко не предвидел, что эту ночь ему придется сидеть в купе мягкого вагона вместе с Харпием.

В линейном отделении, выслушав милиционера, попросили немного подождать. В репродукторе защелкало, зашумело, потом послышалась чья-то приглушенная, неразборчивая скороговорка. Бровко догадался, что там, в области, не отходя от селектора, дежурный офицер звонит кому-то по телефону.

Через несколько минут из репродуктора раздался голос того же дежурного офицера. Он приказал первым же поездом доставить задержанного Харпия в область. Показания механика Сирченко коротко записать и взять с собой. «С задержанным обращаться вежливо, чтобы никаких потом претензий и жалоб. Вы отвечаете за него, слышите, товарищ Бровко?»

Предупреждение, переданное по селектору, сдерживало Бровко всякий раз, когда его терпению, казалось, вот-вот наступит конец. И он только сильнее сжимал зубы, терпел, делал вид, что его совершенно не трогают выходки Харпия.

Стакан на столике тоненько, певуче позванивал, прикасаясь к бутылке. Бровко сердито отодвинул бутылку в сторону. Ботаник открыл глаза. Они по-кошачьи засветились из глубоких впадин.

— Мне нечем дышать, — требовательно сказал Харпий. — В купе душно. Откройте окно!

Бровко молча встал, зло крутнул никелированную ручку. Из щели повеяло холодным, колючим ветерком, заколыхались тяжелые плюшевые шторы. Харпий отвернулся к стенке, поудобнее устраиваясь на подушке.

В вентиляторе тихо насвистывал ветер. За черным окном плыла ночь. Вагон спал. Лишь изредка на коротких остановках стучали двери купе, слышались в коридоре приглушенные ковровой дорожкой шаги.

Отяжелевшие веки слипались, глаза будто кто-то засыпал мелким песком. Бровко тряхнул головой, слегка отпустил ремень, расстегнул верхнюю пуговицу кителя, привалился спиной в уголке у двери к стенке и с наслаждением вдыхал свежий воздух.

Бровко нервничал. За полгода службы в милиции ему впервые пришлось конвоировать такого наглого задержанного. Изредка попадались на вокзале заезжие карманники, приходилось иметь дело с любителями заглядывать в бутылку, иногда снимал он с подножек «зайцев». Эта публика вела себя совсем иначе. Провинившийся делался смирным и тихим как ягненок, заискивающе заглядывал в глаза. А Харпий наглел с каждой минутой все больше. На протяжении четырех часов, с тех пор как поезд отошел от станции Даньки, Бровко чувствовал себя как на иголках.

— Холодно, — сказал Харпий. — Я моту простудиться. Закройте окно. Потом, я хочу пить. Но имейте в виду, в дороге воды не употребляю. Только крюшон или минеральную.

— Может, шампанского? — буркнул милиционер, закрывая окно.

Спички в пальцах Бровко ломались, он никак не мог раскурить папиросу. Наконец с жадностью затянулся.

Лицо ботаника перекосилось, он замахал рукой, разгоняя дым, притворно закашлялся.

— «Прибой»? Не выношу, гадкий табак. Воняет жженой тряпкой. Вы забыли, что меня мучит жажда?

— Послушайте, вы, — на шее у Бровко вздулись жилы, он бросил папиросу в пепельницу. — Я вам кто, холуй? Не умрете до утра и без минеральной!

— Почему так грубо? — Харпий вызывающе улыбался.

Через четверть часа его стало «знобить». Бровко вызвал заспанного проводника. Тот принес шерстяное одеяло. Не разворачивая, Харпий засунул одеяло под подушку. Милиционер сдержался и на этот раз, лишь еще крепче, до боли в челюстях, сжал зубы.

Вскоре поезд замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился. В окно виден был освещенный фасад вокзала. На перроне работал киоск. Сержант отодвинул дверь, выглянул в коридор.

Из открытого тамбура тянуло холодом. Проводника в вагоне не было. Какой-то пассажир, высокий, худощавый, в новом драповом пальто, с желтой папкой в руках, одиноко стоял у окна.

— Гражданин, на минутку.

Пассажир удивленно повернул к милиционеру продолговатое, гладко выбритое лицо.

— Из вините за беспокойство, Моему соседу по купе нездоровится. Вы не смогли бы купить бутылку крюшона или нарзана? — попросил Бровко. — Буду вам очень благодарен. Вот деньги. Стоянка двенадцать минут.

Владелец желтой папки вскоре вернулся. Виновато развел руками.

— К сожалению, в киоске — только яблочный напиток. Устраивает?

— Спасибо. Все равно.

— Что с вашим соседом? Может, вызвать врача?

— Нет, не, надо. Ему уже лучше.

Харпий открыл бутылку, понюхал.

— Кислое пойло. Пейте его сами. Я поберегу желудок.

— Как хотите. — Милиционер наполнил стакан, осушил его двумя глотками, запер дверь и лег на мягкий диван, придерживая рукой кобуру пистолета.

В купе запахло дымом. Харпий курил демонстративно папиросу за папиросой, опустошая пачку «Казбека».

— За папиросами я посылать не буду, — хмуро проговорил Бровко.

— Надо будет — пошлете, — злорадно пообещал Харпий, пуская вверх сизые кольца.

Вентилятор не успевал поглощать удушливый, насыщенный никотином воздух. У Бровко разболелась голова. Он закрыл глаза, проклиная ту минуту, когда впервые увидел на станции Даньки ненавистного ботаника, и не заметил, как задремал.