Тот находился уже в метре от Вадима, когда сделал обманный удар левой, пустой рукой. Вадим чуть отклонился назад вправо, и кулак пролетел мимо. Можно было уже перехватить руку и дернуть Раткина на себя, но Вадим не спешил, такие стычки нужно заканчивать разом, одним-двумя ударами, это еще отец его учил, — в молодости инструктор по боевому самбо.

Раткин рыкнул с досады и сделал шаг вперед, и Вадим опять ушел влево — по наивности якобы, по незнанию. Этого-то и надо было Раткину. Он дернул правым плечом, давая начальную силу руке, высверкнула монтировка, и в тот же миг Вадим нырнул опять влево, под руку Раткину и хлестко и коротко ударил его два раза в солнечное сплетение, а потом, не дожидаясь, пока тот согнется, еще два раза в подбородок. Все. Раткин рухнул, как спиленный дуб, постанывая и поскрипывая, медленно и весомо. Вадим нагнулся, поднял монтировку, откинул ее к машине, присел рядом с Раткиным на траву, закурил. С минуту Раткин лежал спокойно, потом зашевелился, открыл глаза — страха в них не было, только злость:

— Сука, — сказал он, сплюнув.

— Ты тоже не лучше, — усмехнувшись, ответил Вадим и добавил: — Лежи тихо, я сейчас с тобой беседовать буду. — Он отбросил в сторону окурок. — Кто такой Леонид? Где живет?

Работает? Как найти его?

Раткин провел языком по губам, пощупал подбородок, потер его, поморщился от боли, опять сплюнул, не заметив, что плевок попал ему на рукав рубашки, сказал едва слышно, почти шепотом:

— Пошел ты…

Вадим засмеялся.

— Смелый ты парень, Витя. Но ненадолго. Сейчас отдохнешь немного, и я тебя в милицию отволоку. Вот там разговоришься.

Он протянул Раткину пачку сигарет:

— Кури. Небось охота.

Дернулся Раткин, помотал головой из стороны в сторону и вдруг закричал, страшно, надрывно, безнадежно. Вадим отпрянул, посмотрел на него испуганно. А Раткин набрал воздуха и заорал так, что в ушах зазвенело:

— Помогите! Помогите! Бандиты! Убивают!

— Ты что?! Ты что?! — Вадим заткнул уши руками. — Хватит, не ори!

Он поднялся, отошел в сторону, отнял руки от ушей, огляделся вокруг. И увидел, как от автобуса, что остановился на шоссе, метрах в двухстах, бегут люди, они что-то кричали, размахивая руками. Они слышали, наверное, как орал Раткин, и теперь спешили на помощь. Вадим отступил назад и чуть не упал, задев за выступавший из травы корень, потом опять отступил, повернулся и побежал в сторону от шоссе, от домов, в лес…

Первые метров пятьсот он пронесся как стайер-профессионал, потом, когда стихли крики, сбавил темп и, немного отдохнув, прибавил вновь. За несколько минут он добрался до параллельного шоссе, отыскал автобусную остановку и через час был уже дома.

Спал он и не спал и, казалось, видел сон, а может, попросту бредил наяву; мысли путались, сталкивались, скручивались, рассыпались, как в детском калейдоскопе, какие-то отрывочные перед глазами картины возникали, совсем не про сегодняшний день, совсем не страшные, но странные какие-то, то звери появлялись, то люди, незнакомые исчезали, с омертвелыми, голубыми лицами; женщины вдалеке маячили, призывно махали руками и исчезали. И все картины эти словно за пеленой мелкого пыльного дождя были скрыты. Усилием воли он собрался, тряхнул головой, огляделся, комнату свою узрел, привычные вещи на своих местах увидел и окончательно вышел из зыбкого, душного полусна. Оторвал голову от подушки, провел ладонями по лицу и ощутил на пальцах влагу — оказывается, он плакал в забытьи, оказывается, он еще не разучился этого делать. Резко приподнялся, сел, в голове застучало легкой болью. Обхватил виски, сжал их, повторил про себя несколько раз: «Надо собраться, надо собраться…». Да, надо собраться, несмотря на слезы, несмотря на боль в висках, несмотря на полусон дурацкий, надо собраться и все обдумать. Что же произошло? Что делать дальше? Он встал, потянулся, но не в удовольствие, а так, чтобы размяться, а то затекшими, чужими казались руки, ноги, шея. Потом снял пиджак, усмехнулся невесело, надо же, столько времени в пиджаке провалялся. А действительно, сколько времени прошло? За окном уже вечер, день ушел, но он еще напоминает о себе, похваляется, что главенствует он в эту самую чудесную для него пору, летнюю, и выбеливает начинающее темнеть уже небо.

Расстегивая рубашку на ходу, он побрел в ванную, подставил лицо под тугую холодную водяную струю, энергично потер его полотенцем, прислушался к ощущениям. Ага, и на том спасибо, гул в ушах унялся, и в висках пореже стучать стало. Он поднял голову к зеркалу, опасливо взглянул на себя, поморщился, отвернулся, не понравился он себе — лицо темное, осунувшееся, глаза тоскливые.

Он вышел из ванной, закурил, упал в кресло, устроился удобно.

Началось все у него отменно. Умело Митрошку отыскал, неплохо роль свою в квартире отыграл, узнал в общем-то все, что нужно было. И вот Витя. С Витей отвратительно вышло, грубо, глупо, скомканно, по-дурацки. Продумать сначала надо было разговор, а не на импровизацию надеяться, хотя бы отправные точки обозначить надо было. И вот вляпался в историю, расхлебывай теперь. А история недобрая может получиться. Его ведь и вправду в грабеже обвинить могут. Фактов против Вадима много — заявление Вити, люди, которые видели, как он убегал, — свидетели. И теперь — арест, допросы, тюрьма, и, может быть, уже знали, где он, кто он, где живет, и, может, именно в эту самую минуту останавливается сине-желтая машина у подъезда и выходят оттуда сосредоточенные молодые люди в темных костюмах, входят в подъезд, садятся в лифт. На лестничной площадке послышался шум, голоса, кто-то приехал. Вадим закрыл глаза, ожидая звонка. Но голоса быстро пропали, и вновь стало тихо. И Вадим засмеялся — вот дурак, трусливый мнительный дурак. Да вряд ли Витя заявлять будет. Он понимает, что тогда Вадим все расскажет, может быть, доказать ничего не сумеет — ни причастность Леонида и Вити к изнасилованию, ни то, что они наверняка темными делишками занимаются, но указать на них — укажет, и ими займутся, внимание на них обратят, а у него, у Вадима, есть что рассказать. Нет, не будет он заявлять, не такой он дурак, он сначала с Леонидом посоветуется, а тому подобные контакты с органами вряд ли нужны. Ну вот и хорошо, вот и замечательно, Вадим повеселел. Так что теперь? Продолжать делом этим заниматься или бросить?

Затренькал телефон. Старенький был аппарат, уж отживающий свое, но хорохорящийся еще, негромко, но позвякивающий.

— Да.

— Вадим Андреевич, — голос был мужской, усмешливый, низкий, незнакомый.

— Он самый.

— Вас беспокоит заместитель начальника пятого отдела милиции по уголовному розыску Уваров Олег Александрович…

Вадим закрыл глаза, ухватил трубку, но до боли прижал ее к уху, почувствовал, как вспыхнуло лицо, как ухнуло сердце мощно и как часто и тяжело забилось оно. Ну вот и все, нашли.

— …Вы меня слышите?

— Да… — сипло ответил он и откашлялся нарочито громко.

— Мы посылали вам повестку, но вы не пришли и не позвонили.

Вадим приложил похолодевшую руку ко лбу — значит, о Можейкиной разговор будет, а не о таксисте. Ну слава Богу.

Он вздохнул осторожно: чтобы там, на том конце провода, не услышали.

— Я был в командировке, — сказал он. — В Ленинграде. Могу удостоверить…

— Ну зачем же, я верю. Вы бы зашли завтра к нам.

— Во сколько?

— Часов в восемь, в двадцать ноль-ноль, — поправился Уваров. — Сможете?

— У вас такой долгий рабочий день?

Вадим был уже спокоен.

— Служба, — бесстрастно ответил Уваров.

— Хорошо. Я буду в восемь, — и со скрытой усмешкой добавил: — В двадцать ноль-ноль.

— До встречи.

Приятный голос говорил уверенно, со столичным акцентом. Москвич? Может быть. С таким милиционером одно удовольствие пообщаться, такой должен понять тебя, хотя бы постараться понять. Во всяком случае, не будет прислушиваться только к себе. Да, симпатичный, наверное, Уваров парень, не то, что этот Петухов с хитренькими, подозрительными глазками.