Ворча, денщик слез с койки. Опять надо укладывать господина доктора. Опять он будет драться. Но попробуй не уложи — утром живьем съест…

Бунцев открыл глаза, сел, потер ладонями лицо, зевнул, огляделся. Рядом, натянув на голову немецкую шинель, спала Кротова. Мате, присев на корточки, вскрывал консервную банку. Возле него стоял незнакомый длинноногий солдат с бритой головой, смотрел на руки Мате. Солдат оглянулся, заметил капитана. Глаза на усталом, в кровоподтеках лице солдата сияли синим-синим.

— Проснулись? — застенчиво спросил солдат.

— Проснулся, — сказал Бунцев и осторожно, чтобы не потревожить спящую радистку, отодвинулся от нее, встал. — А вы чего не спите?

Мате, улыбаясь, поднял вскрытую банку, показал Бунцеву.

— Пей!

— Мы выспались, — сказал солдат. — Ваш товарищ там, в карауле.

Бунцев торопливо отвел глаза. Куртка и брюки были тесны солдату, туго обтягивали крепкую девичью фигуру. Бунцев посмотрел на кусты, росшие по верху оврага, где должен был находиться Телкин, потом на свои часы. Часы показывали четырнадцать тридцать.

«Какая деваха! — растерянно подумал Бунцев. — А ведь после лагеря… Ах, черт! Покраснела! Значит…»

Он снова искоса поглядел на Нину. Держа консервную банку обеими руками, вытянув шею, девушка пила, стараясь не пролить влагу на куртку.

«Опоздай мы на минуту — и все… И все бы!» — повторил он себе, замирая от жуткого сознания, что неминуемое не произошло только случайно, и чувствуя себя неимоверно счастливым оттого, что неминуемое все-таки не произошло.

Нина оторвалась от банки.

— Ох, — сказала она, облизнув губы, прикрывая ладошкой мокрый подбородок, — вы, наверное, тоже пить хотите, товарищ капитан? Пейте! Это виноградный сок…

— Пей, пей! — хрипловато сказал Бунцев. — Меня, кстати, Сашей зовут… Пей!

— А вы?

— Я потом, — сказал Бунцев. — Я лучше вина… Вроде еще оставалось.

— Под мешком бутылки, — сказала Нина.

Бунцев улыбнулся Мате, приподнял запачканный мукой мешок, достал длинногорлую бутылку.

— Ну вот, — сказал он. — Это нашему брату больше подходит… Вы ели уже?

— Нет, — сказала Нина. — Я жду, когда все проснутся.

— Ну, ждать незачем, — сказал Бунцев, — не в санатории. Давай хозяйничай. Я тоже проголодался.

Он говорил грубовато, сам понимая, что такая самооборона шита белыми нитками, пугаясь вдобавок, что обижает девушку, и, рассердись на себя, неловко ударил по донышку бутылки, не выбил пробку, а только ушибся.

— А черт! — выругался Бунцев и вторым ударом вышиб пробку. — То-то!

Он пил прямо из горлышка: кружек они в доме ксендза взять не догадались. Кислое, шипучее вино освежило рот, промыло пересохшее со сна горло.

Он передал бутылку Мате:

— Пей, товарищ!

Венгр улыбнулся, кивнул, отпил.

Бунцев подумал, что надо бы подняться к Телкину, посмотреть, как он там, но двигаться не хотелось. Было невыразимо приятно сидеть, обхватив колени, и смотреть, как Нина режет хлеб, по-деревенски прижимая поджаристый круг к высокой груди и складывая толстые ломти на подстеленный плащ радистки.

Девушка вскинула темные ресницы на Бунцева, снова полыхнуло синим, но ресницы опустились, и свет погас. Румянец отливал от щек Нины, губы сжались, и тонкие, как бритвой прорезанные, горестные морщинки опустились от уголков рта.

Бунцев ничего не заметил. Его переполняло чувство никогда не испытанной нежности и тревоги. Он с трудом подавил желание коснуться руки девушки, ощутить прохладное тепло ее кожи. Почему-то ему казалось, что руки у Нины такие — прохладные и теплые.

«В лирику ударился! — оборвал себя Бунцев. — Нашел фею… Ее же немцы там, в лагерях… Факт!.. Что, у них глаз нет?!»

Он нарочно называл самыми циничными словами, не хотел щадить ни себя, ни девушки, нарочно причинял себе боль, но эта боль не могла убить чувства нежности и тревоги, владевшего Бунцевым. Не могла, и все тут!

Венгр спросил о чем-то по-немецки.

Нина, взглянув на Мате, перевела:

— Он спрашивает, скоро ли начнется наступление.

На Бунцева она не глядела.

— Я не генеральный штаб, — сказал Бунцев. — Начаться оно начнется, понятно. А когда — не знаю.

Мате, выслушав ответ, заволновался.

— Он говорит, что, может быть, тогда лучше пойти на север, в горы. Там должны быть партизанские отряды.

— Нет, — сказал Бунцев. — Мы пойдем к своим. У нас тут план есть. Вот погоди, разберусь по карте, что к чему, и объясню. Кстати, где сумка этого фрица?

— У вашей радистки, — сказала девушка, по-прежнему глядя в землю. Хлеб она нарезала, теперь резала сало. Проперченное, с красной корочкой.

— Послушай, — сказал Бунцев. — Я, может, тебя чем обидел?

Нина быстро подняла голову. Губы ее задрожали.

— Вы?.. Да что ж… Меня трудно обидеть, товарищ капитан… Нет, чем вы меня обидели?

Она так нажала на нож, что тот едва не прорезал плащ.

— Осторожней! — сказал Бунцев.

— Ничего, — сказала Нина. — Только вот… — Она опять мучительно покраснела, но договорила начатую фразу: — Вот только пить за мной зря побрезговали. Разве бы я предложила, если бы что?.. Не сомневайтесь, я здорова, товарищ капитан. Нас потому и из лагеря отправили, что все здоровы были… Нас же для опытов везли.

Она смотрела на Бунцева грустно, не осуждая.

— Да ты что? — не узнавая собственного голоса, спросил Бунцев. — Ты, значит, вот как поняла?.. Но я же не думал… Я просто вина хотел…

Он и в самом деле хотел вина, в самом деле не задумывался над тем, больна или не больна Нина, и все-таки он лгал. О том, что она больна, не думал, но о том, что делали с ней в лагерях, думал. И, признаваясь в этом, протянул руку, коснулся прохладно-теплой руки Нины:

— Мне все равно! Слышишь? Все равно!

По его глазам, по напряженному звону его голоса Нина поняла, о чем говорит капитан, и робкая надежда, радость расширили девичьи зрачки, но, вырвав руку, она вдруг отшатнулась от Бунцева, вскочила и, отбежав, бросилась ничком на каменистое дно овражка, забилась в неутешном, безмолвном плаче.

«Эх, дур-рак! — по-своему поняв порыв Нины, махнул рукой Бунцев. — Высказался!»

Он неуверенно поднялся, неуверенно приблизился к Нине, присел на корточки, боязливо коснулся ее плеча.

— Не надо!.. Я не то хотел сказать!.. Ну, плюнь!

Лопатки девушки под тесной курткой вздрагивали, будто ее жгли железом.

— Ну, не обращай внимания! — тоскливо сказал Бунцев. — Нин… Ты пойми, девочка… Родная…

— Нет! — вырвалось у Нины. — Нет!

Бунцев умолк, ошеломленный страстностью протеста.

— Уйдите! — проговорила Нина. — Ну?.. Прошу ж!..

Бунцев снял руку со вздрагивающего плеча, устало поглядел на свои заскорузлые, грязные пальцы, сжал их, разогнул, снова сжал.

— Как хочешь, — глухо сказал он. — Как хочешь.

Нина не отозвалась.

Бунцев вернулся к Мате.

Венгр успокоительно похлопал капитана по рукаву, показал глазами на плачущую девушку и приложил палец к губам.

— Эх, отец! — сказал Бунцев. — Все я понимаю! Только не легче мне от этого’… Ты кушай, кушай!

Он подвинул Мате сало и круг колбасы, подал ему вино. Венгр покачал головой, отставил бутылку.

— Сыт, что ли? — спросил Бунцев. — Ну, как знаешь…

Он взял бутылку и выпил.

Отер губы обшлагом черного мундира, натянутого на комбинезон, да так до сих пор и не снятого.

«Утешитель! — зло подумал про себя Бунцев. — Человеку, может, свет не мил. Может, жених был у ней. А ты полез… Иначе не умеешь, как за пазухой душу искать… Эх!»

Нина все лежала.

Бунцев поднялся с куртки, на которой сидел, встретился глазами с Мате.

— Я — туда! — показал капитан на верх оврага. — Ты сиди, сиди, отдыхай.

Сквозь низкие, быстро несущиеся на восток облака внезапно проглянуло солнце, пробилось в овраг, рассыпало по жухлой траве и камешкам новенькие пятаки.