«Отчего между нами появился какой-то холодок? Я, кажется, не давала к тому ни малейшего повода».

Мантусов смутился, что-то растерянно забормотал о чуткости и доброте к детям. Ирина перебила его:

«Так вот в чем разгадка шарады… — В ее голосе прозвучала печаль. — Милый Мантусов, а я-то думала, что вы понимаете меня. Очевидно, я не учла одного: вам не довелось быть отцом. — Она грустно улыбнулась и продолжала все так же спокойно: — Проще всего пожалеть ребенка. Тем более сироту. Гораздо труднее воспитать в нем понятие «нельзя». Оно в детях очень слабо развито. И ваша девочка тут не исключение… Впрочем, она пока еще и не ваша. Вы до сих пор не удочерили ее. Думаете, она не понимает этого и не переживает?..»

Последние слова Ирины особенно больно задели Мантусова. Оказывается, она может быть и жестокой, подумал он расстроенно. То же самое можно было сказать мягче: просто напомнить, что надо оформить документы. Не по злому же умыслу он этого не сделал.

На другой день Мантусов побывал в исполкоме и оформил удочерение. Теперь Пуговица стала Машей Мантусовой. Потом он нашел частную квартиру, и они переехали. В школе начинались занятия.

Солнце вынырнуло из-за вулкана, океан пожелтел. Сырая полутьма казармы отступила, и по комнате заплясали пылинки. Солнечный луч заглянул в бачок с кашей, маслянисто-рассыпчатой, крупинка к крупинке.

— Яка гарна с виду, — сказал Семенычев, протягивая котелок повару.

— И погана на вкус, — в тон ему добавил Шумейкин.

Сашок обиженно насупился.

— Я ж говорил: не умею готовить. Не получится из меня кашевара.

— Не скули, без тебя тошно, — оборвал Шумейкин.

В это время Ясуда, получив порцию каши, отправился в свой угол. Он обычно сидел в этом темном углу, поджав под себя ноги и закрыв глаза. Осторожно ступая, японец обошел бойцов и ненароком задел Шумейкина.

— Ты что, не видишь? — разозлился тот еще больше.

Ясуда что-то извинительно забормотал. Но Шумейкин не унимался:

— Ходит тут всякое дерьмо! Только лишнюю пайку жрет. Ну, чего выпялил буркала?

Рядом с Шумейкиным оказался Комков.

— Побереги свои потрепанные нервы.

Бойцы засмеялись.

— Хватит вам, петухи, — примирительно проворчал Галута. — Чуток обнюхайтесь. Свои же…

Комков добродушно ткнул Шумейкина в бок. Вытащил кисет. Они скрутили по цигарке и вышли из казармы.

— Ох и злой же ты! — заметил Комков.

— Жизнь таким сделала.

— Так уж и жизнь? — Комков нахмурился. — Привыкли мы все на нее спихивать. Человек прежде всего сам себя делает.

— А обстоятельства, по-твоему, ничего уж и не значат?

— Какие у тебя могут быть особые обстоятельства? Чепуха. Ты не на положении бесправного негра в Америке… У нас хочешь не хочешь — все равно за уши вытянут. Система!

Шумейкин сердито пыхнул цигаркой.

— Может, меня та самая система и загубила. Потому как папаша у меня был сволочь порядочная. В революцию за кордон дал тягу. Мамашу с ребеночком, понятно, бросил. А ребеночку жрать требуется. Где пайку достать? За красивые глаза система не выделяет. Кто не работает, тот не ест. А мамаша у меня сызмальства была к работе не приучена. Вот и пришлось мне пощекотать одного борова. Замели меня. Срок, понятно, дали как малолетнему. С этой печаткой так и хожу с тех пор.

Из казармы с автоматами вышли Семибратов, Сазонов и Галута. Погода стояла хорошая. И десантники решили обойти вокруг острова. Взвод высыпал на берег проводить отплывающих. Желали попутного ветра, семь футов воды под килем. Каждый в душе надеялся: а вдруг с той стороны острова видна другая, обитаемая земля? На Курилах островов много. Почему бы им и не быть рядом?.. Вслух, разумеется, такие мысли никто не высказывал, но про себя таили. Островное житье уже порядком надоело. Третья неделя, как они здесь. Неужели о них забыли? За все это время даже в отдалении от острова не появилось ни одного судна. Чистым было и небо: самолеты здесь тоже не летали. Все это наводило на невеселые размышления.

Шлюпка ходко отошла от берега. Океан был тих, мелкая зыбь лишь слегка морщинила воду. Прибой медленно катился по рифам, на них уже не вспыхивали буруны. Окруженные пеной камни лениво ныряли в волнах. Все дальше от лагеря уходила шлюпка. Росло расстояние, и стоящие на берегу люди постепенно уменьшались. Уже нельзя было различить лиц. На фоне светло-серого песка вырисовывались лишь темные силуэты. Но Семибратов все равно мог бы точно сказать, где кто стоит. Он уже не спутает Комкова с Пономаревым, хотя они и одного роста, а Касумова за версту отличит от Шумейкина или Семенычева.

А давно ли, принимая взвод, Семибратов с волнением вглядывался в солдатские лица и думал: до начала операции остается всего ничего, сумеет ли он изучить людей? Ведь ему надо знать, кого он поведет в бой. Говорят, чтобы понять человека, надо с ним пуд соли съесть. А в его распоряжении два, ну, пусть три месяца. Если же сюда прибавить еще отсутствие командирского опыта…

Теперь-то Семибратов знает, что надо было начинать совсем не так, как он начинал. Ну, что ему дали тогда официальные беседы с бойцами? Где родился, учился, кто мать, отец, можно узнать из документов. А вот что думают люди, о чем они мечтают? Это ни в каких анкетах не записано. Такие вещи надо сердцем понимать. Люди это сразу видят. Участие они чувствуют, а равнодушия не прощают.

Островное житье помогло Семибратову понять многое. Люди здесь были все время на виду. И в этих необычных условиях быстрее проявлялись характеры. Да и не на кого было теперь Семибратову оглядываться. Ни комбат, ни кто другой не могли уже поправить его, подсказать, как поступить в том или ином случае. Все дела он решал сам и отвечал за них тоже сам. И эта огромная мера ответственности заставляла быть собранным, пытливее вглядываться в окружающих, понимать, что движет поступками людей, и, принимая решение, думать, думать и еще раз думать.

…Галута налег на весла. Шлюпка быстро двигалась вдоль берега мимо мшистых скал, песчаной косы, бамбуковых зарослей. Сазонов вытащил свою записную книжку и на чистом листе набрасывал линию побережья. Он решил составить карту острова: нанес вулкан, лагерь, ручей, который по общему согласию назвали в честь Топтуна — Медвежьим.

Параллельно рифовому барьеру они обогнули остров и пошли вдоль длинной морской террасы. По берегу тянулась узкая полоса мелкого песка. Издали она напоминала асфальт, особенно после того, как волны, смочив песок, отступали в океан, оставляя за собой гладкую поверхность серого цвета. Чуть подальше от кромки прибоя лежала мелкая галька, валялись большие раковины, похожие на диковинные узорные тарелки.

— Заместо пепельниц надо бы набрать, — заметил Галута. — Вполне подходяще.

— Кабы курить было что, — невесело отозвался Сазонов. — Последние крохи махорки доскребаем. А без курева на кой ляд те пепельницы сдались.

Над обрывом морской террасы склонялись березы. Тонкие стволы их были причудливо изогнуты и напоминали корабельные канаты, закрученные в тугие узлы. За березами начинались заросли курильского бамбука, тянувшиеся до самого подножия вулкана, — целое зеленое море.

В одном месте шлюпка чуть не наскочила на подводный камень. Рифы здесь вплотную подходили к берегу и хищно прятались в волнах, подстерегая добычу.

— Давай мористее, — опасливо сказал Галута Сазонову, сменившему его на веслах.

Через некоторое время слева показались три островка. Над ними кружились птицы. В воздухе стоял разноголосый гомон. И чем ближе подходила шлюпка, тем сильнее становился этот гомон, пока не заглушил все остальные звуки. Это был птичий базар. Тысячи кайр гнездились на каменистых уступах. Среди кайр виднелись бакланы, более крупные по размеру, мелькали чайки, буревестники, качурки.

— Было бы начало лета, товарищ младший лейтенант, полакомились бы яичницей! — наклонившись к Семибратову, крикнул Галута. — А запашок… Запашок слышите? Как в гальюне при плохом боцмане.