— Смотрели мы снова все дела за последнее время. Как бы где зацепиться. Помнишь убийство на Братской улице?

— Ну еще бы! Это из назаровской банды публика. Или от Маслака. Так ведь их осудили уже?

— Вот тогда во время облавы был арестован некто Попов Юрий Георгиевич. Оружие при нем было, крупная сумма в валюте. Мануфактуру скупал. Выяснилось — бывший сотник, состоит в банде некоего есаула Говорухина и специально послан в Ростов.

— Не томи, — сказал Николаев. — Сейчас-то он где?

— Сидит, голубчик, у нас здесь, во внутренней тюрьме, и пишет покаянные письма. Прочел я их, вот они, — Федор вынул из папки небольшую пачку листов, исписанных неясными карандашными строчками. — Я тебе вкратце расскажу: был он эсером, это еще в студентах. А сам сын здешнего ростовского врача. На фронте был. Потом вернулся в Ростов, по настоянию друзей и папаши примкнул к Корнилову, участник “Ледяного похода”. В Деникине, как он сам пишет, разочаровался, верил Врангелю, но и тот, говорит, обманул. Бросили его в керченский десант, и после, считая, что иного хода нет, он примкнул к банде этого Говорухина.

— А в Ростов зачем явился? — спросил Николаев.

— Объясняет, что послали его за мануфактурой, оборвались казачки. Валюту получил от самого Говорухина. Я допрашивал его еще раз. Похоже, что не скрывает ничего. Рассчитывал за границу уйти.

— Ну, за границу — это не так просто, если в одиночку.

— Обещала ему тут помочь одна особа. Некая Анна Семеновна Галкина, — Федор открыл следующую страничку в папке. — Бывшая медицинская сестра в госпитале, где работал папаша Попова. Вот она и сказала сотнику, что есть у нее связи с надежными людьми.

— Так, так, — Николаев заинтересованно присел к столу. — А что за люди?

— Попов говорит, у него осталось впечатление, что Галкина связана с какой-то организацией, тем более однажды встретил у нее есаула Филатова, про которого слышал, что тот состоит в каком-то подпольном штабе.

В дверь постучали. Секретарь Николаева заглянула в кабинет.

— Здесь товарищ Миронов, — сказала она. — Я ему сказала, что вы заняты, но он… — секретарша пожала плечами.

За спиной у нее уже виднелась кудрявая голова начальника разведки Дончека Павла Миронова. Николаев махнул рукой:

— Ну заходи, что там стряслось?

Павел Миронов втиснулся, наконец, всей своей могучей фигурой в кабинет. Был он в штатском пиджаке, гороховых новеньких галифе английского покроя. Крепкие ноги бывалого кавалериста туго схватывали кожаные краги цвета спелой вишни.

— Это что же, — сказал он без всяких предисловий, — вроде насмешка над нами получается? Встретил я сегодня этого нового сотрудника, думал, действительно товарищ опытный, а это, я не знаю… — Миронов на секунду остановился и решительно сказал: — Хлюст какой-то, и только! К тому же птенец, я его пальцем одним задену…

— А вот это не рекомендую, не задевай, — вдруг перебил его Зявкин. — Себе дороже будет. Тебе самому-то сколько лет?

— Двадцать пять.

— Ну, значит, вы с ним почти годки. Я Лошкарева немного знаю, — сказал Николаев. — Где поселили его?

— На Торговой улице.

— Сам-то хоть не появлялся там?

— Обижаете меня, Федор Михайлович.

— Ну хорошо. А что касается Лошкарева, то внешность его тут ни при чем. Тебе, как разведчику, пора бы понимать.

— Да ведь обидно, значит, мы вроде своими силами не можем справиться, не доверяют нам? — криво улыбнулся Миронов.

Николаев решительно поднялся со своего места.

— Ты вот что, товарищ Миронов, — сказал он, — говори, да не заговаривайся. Ежели бы тебе не доверяли, так ты бы здесь и не был.

Миронов в сомнении покачал головой.

— Не знаю, — сказал он, — только очень уж он какой-то хлипкий, интеллигент, одним словом. И вообще, не внушает…

— Чего он тебе не внушает? — спросил Зявкин. — Этот парень с малых лет на конспиративной работе. Ты вот что, Павел, для связи (с нами) назначь ему Веру Сергееву. Ни сам, ни твои ребята около Лошкарева вертеться не должны. Он пусть пока с дороги приводит себя в порядок. Веру я проинструктирую сегодня. Встретимся с ней за Доном. Обеспечишь это дело. Ну, а сейчас пока садись послушай.

Они просовещались еще минут сорок. Миронов почти не вмешивался. Только один раз, когда он услышал, что за Галкиной не следует пока устанавливать наблюдения, запротестовал:

— Так она сбежит, скроется!

— Вот ежели установим наблюдение, го непременно сбежит, — сказал в ответ Николаев. — Учти, что вокруг нее не гимназисты ходят, а господа контрразведчики, этих на мякине не проведешь, клевать не станут. Уверен, что они и за тобой наблюдают не первый месяц.

— Вот мы и дадим им не мякину, а зернышко, — вставил Зявкин, — пусть клюнут.

— Но помяните мое слово, эта мадам смотается, — угрюмо сказал Миронов.

На том разговор и закончился.

Через четыре дня чекистам действительно пришлось вспомнить слова Миронова. Под вечер он пришел угрюмый и злой в кабинет Зявкина.

— Так вот, сбежала мадам Галкина, и вещички оставила, Федор Михайлович.

— Сбежала? — Зявкин широкой ладонью потер щеку. — И далеко?

— Адреса, к сожалению, не оставила. Ведь говорил я! Наблюдения не установили.

— Ой, Павел! — Зявкин хитро подмигнул Миронову. — А мне что-то кажется, что не сдержал ты слова.

Зявкин был прав. Миронов действительно за два дня до неожиданного исчезновения Галкиной послал своего сотрудника Петю Ясенкова выяснить некоторые подробности. Ясенков был парень толковый и разузнал, что Анна Семеновна живет во флигеле на Малой Садовой, имеет возраст лет под тридцать, одинока и миловидна. Ведет себя тихо, скромно, с соседями дружбы не водит, но и не задается.

— Она, вишь ли, кубыть не из простых, — говорила Ясенкову бойкая дворничиха. — То колечко золотое продаст, то серьги. Все ноне живут как могут, — вздохнула она в заключение. — Бывают и знакомые, как не бывать, женщина она видная. Только это все из госпиталя, барышня-то раньше в госпитале была милосердной сестрой.

Ясенков строго-настрого предупредил дворничиху, чтобы никаких разговоров о его визите не было. Однако на следующий день произошли события, о которых ни Ясенков, ни дворничиха, ни сам товарищ Миронов ничего не знали.

С утра Анна Семеновна чувствовала себя как-то особенно тревожно. Заваривая к завтраку морковный чай, она заметила небольшого паука, спускавшегося по окну кухни на едва видной серебряной ниточке. “Паук — это к письму!” — вспомнила Анна Семеновна примету. Попив чаю, она успокоилась, стала собираться на базар. Может быть, опять удастся встретить того грека? Он, пожалуй, дороже всех платит за золото.

Она вышла в сенцы. На полу лежал измятый и замусоленный конверт. С замирающим сердцем она разорвала его. Почерк был ей хорошо знаком.

“Драгоценная Аня! Шлю привет и целую крепко! Аня, меня на днях расстреляют. Напиши домой, сообщи им, где мое золото. А часть можешь оставить себе, ту, что у тебя. Карточек моих дома много, возьми себе на память. Целую вечно и прости! Иван”.

Боже! Иван арестован! Когда написано это письмо? Она снова посмотрела на записку: “Екатеринодар, 29 марта”. Прошла целая неделя, может быть, она держит в руках записку покойника?

Анна Семеновна вошла в комнату, медленно сняла с себя пальто. За что именно арестовали Ивана? Если это связано с теми поручениями, которые она передавала ему, то… Она живо представила себе, как в эту ее тихую полутемную комнатку врываются пьяные солдаты (в том, что они будут пьяные, она почему-то не сомневалась), ее хватают и увозят туда, в большой дом на Садовой.

За дверью послышался шум. Схватив с комода сумочку, в которой у нее лежал маленький вороненый браунинг, она стиснула ее у груди, не в силах пошевелиться. Тихо. Должно быть, кошка. В углу мелькнула какая-то тень, и прежде чем она сообразила, что это ее собственное отражение в зеркале, ее уже била нервная лихорадка.