Они неторопливо направились к выходу, сбоку мелко семенил Горохов и что-то вполголоса говорил, то и дело показывая рукой на Ружина, строгий, непримиримый.

…Ветер дул порывами, то вдруг закручивал яростно в невесомые воронки песочную пыль, тонко обсыпавшую смерзшийся уже пляжный песок, выдавливал снежно-белую пену «барашков» из черного морского нутра, и был он тогда холодным и злым, хлестал по лицу мокро и колко, впивался в глаза, мешал дышать, остро выстуживая ноздри, губы, и Света кричала тогда, отчаянно дергая Ружина за рукав: «Уйдем, уйдем! Мне холодно! Мне страшно! Я не хочу! Зачем?! Зачем?!»… То вдруг стихал мгновенно, разом, будто кто-то выключал его, не выдержав и в сердцах опустив рубильник, и оседала грустно песочная пыль, не дали ей порезвиться, покружиться вволю, и таяли «барашки», как льдинки под летним солнцем, и предметы вокруг приобретали ясные и четкие очертания, и цвет приобретали, виделись уже объемными и весомыми, а не плоскими, призрачными, как минуту назад, это свою природную прозрачность восстанавливал вычищенный влагой воздух…

Ружин сидел на песке и рассеянно с тихой полуулыбкой смотрел на море, Света рядом переминалась с ноги на ногу, озябшая, съеженная, теребила машинально его плечо, повторяла безнадежно: «Уйдем, уйдем…» Ружин посмотрел на часы.

— Они уже в аэропорту, — определил он. — Шутят, веселятся, громко, гораздо громче, чем обычно, тайком ловят взгляды друг друга, может, кому-то так же паршиво, как и мне, и я не один такой, трусливый и мерзкий выродок… Нет, вон у этого на миг потемнели глаза, и у того, и у того… Нет, не один, значит, я не самый худший, значит, это норма… и я с м о г у, и я с д е л а ю все, что потребуется. Надо! — Ружин потер руками лицо, посмотрел на ладони, мокрые, он усмехнулся, это всего лишь водяная пыль, море. — Помнишь того подполковника белобрового? Он правду сказал, мне два раза предлагали туда. И два раза я находил причины, чтобы не ехать. Не потому, что видел, что война эта зряшная. Боялся. Если бы ты знала, как долго и упорно я ломал голову, чтобы найти эти причины. Здесь на нож с улыбочкой шел, а туда боялся. Там шансов больше, понимаешь? Понимаешь? Я был бравым и смелым сыщиком, считал себя элегантным, красивым парнем, правда, правда, а когда меня арестовали и я попал в камеру, понял, что я вовсе это играл только, играл и ничего больше, я дрожал как заяц, когда меня вызывали на допрос, я перестал бриться, мне было совершенно наплевать, как я выгляжу, мне, наоборот, хотелось быть маленьким, страшненьким, незаметным. — Он поднял глаза на Свету, усмешку, презрение ожидал увидеть на ее лице, но нет, она будто и не слышала его, по-прежнему подрагивают посеревшие ее губы, томится прежняя мольба в глазах, и бессильным голосом она повторяет: «Уйдем, мне холодно, холодно…» Ружин неожиданно рассмеялся, непринужденно, искренне: — А знаешь, чего я еще всегда боялся? Холода. Обыкновенного холода. Я всегда боялся простудиться, до чертиков боялся простудиться. Не пил холодную воду, где бы ни был, закрывал окна и двери, чтобы не было сквозняков, начинал купаться в море только в июне, а заканчивал в начале августа. Интересно, правда?

Ружин вдруг быстро встал, покопался карманах куртки, не глядя на девушку, протянул ей ключи, бросил отрывисто:

— Уходи!

— А ты? — потянулась к нему Света.

Он оттолкнул ее и крикнул, зажмурив глаза:

— Уходи!

Света невольно попятилась назад, остановилась, растерянная, готовая заплакать.

— Я прошу тебя, — проговорил он, сдерживаясь. — Мне надо побыть одному.

Она сделала несколько шагов назад, потом повернулась к нему спиной, побрела, ссутулившись, вздрагивали плечи, длинный плащ путался в ногах. Ружин подождал, пока она отойдет подальше, скроется за деревьями, курил жадно, потом бросил сигарету, разделся, не суетясь, оставшись в плавках, пробежался до кромки воды, остановился на секунду, выдохнул шумно и ступил в воду.

Он плыл быстро и уверенно. Все дальше, дальше. Опять задул ветер, тот самый, злой и колкий, с готовностью вынырнули «барашки», понеслись неудержимо друг за другом. «Давай! Давай!» — вскрикивал Ружин, отфыркивался и, истово вспенивая вязкую воду, короткими сильными гребками толкал себя вперед.

Посреди улицы сидела кошка. На мостовой. Умывалась. Ночной туалет самый важный. Именно ночью и начинается настоящая кошачья жизнь. И поэтому с наступлением темноты надо быть особенно красивой.

Улица черная. Без огней. Но кошку видно. Потому что кошка белая. Крупная. С тяжелой круглой головой. С толстыми лапками. Трет мордочку лапками, жмурится, урчит, подрагивает от удовольствия, счастливая…

Из ближайшей подворотни неслышно вывалилась стая псов. Худые, нервные. С низко опущенными головами. Рысцой двинулись в сторону кошки. Остановились в нескольких метрах. Молчали. Скалились беззвучно. Кошка насторожилась, подняла мордочку. Два пса пошли влево, два — вправо, остальные продолжали стоять. Через несколько секунд все как один сорвались с места, не тявкают, не рычат, только щерятся слюняво.

Кошка метнулась в сторону. Поздно. Сгрудились собаки над ней и расступились тут же. Один из псов держал в зубах обвисшее безжизненное тельце. В глазах восторг. Взрыкнув, отшвырнул с силой кошку в сторону от себя, на тротуар. Сел на асфальт, гордо подняв голову. И остальные псы тоже сели. Поперек мостовой. Цепочкой. Ждут.

В начале улицы показалась машина. Ярко светили фары. Автомобиль низкий, бока блестят полировкой, стекла темные. Иномарка.

Фары высветили псов. Заголосил клаксон. А псы сидят как ни в чем не бывало. Зевают лениво. Машина подошла вплотную. Опять пробасил клаксон.

— Что они хотят? — спросил по-английски один из пассажиров, сидящий на переднем сиденье.

— Наверное, то же, что и все в этой стране, — тоже по-английски ответили с заднего сиденья. — Есть.

— У меня где-то были конфеты, — по-русски сообщил шофер. — «Маска». — Вынул конфеты из кармана, прошуршал бумажками, кинул конфеты в окно. Они рассыпались перед собаками, но те не шелохнулись.

Один из иностранцев выругался.

— Сейчас, — проговорил женский голос, опять-таки по-английски, зашелестели бумажки. — Итальянские помадки. Очень вкусные.

Махнула рукой в открытое окно.

Псы с алчным ревом кинулись на конфеты. Машина двинулась дальше.

— Суки! — выругался шофер.

— По-моему, это кобели, — на ломаном русском заметил пассажир, сидящий рядом.

Наконец выехали на освещенное место. Одноэтажное здание. Крыльцо. Лесенка. Над дверью светящиеся буквы: «Кафе «У камина.» КООП».

Разноцветно высвечиваются окна.

С трудом нашли место на стоянке. Машин много.

Вышли. Две женщины, двое мужчин. В вечерних туалетах. Улыбчивые. Сытые. Позвонили в звоночек. Дверь отворилась. Послышалась музыка. Громкая. Ритмичная. Молодой парень, стоящий в дверях, жестом пригласил иностранцев войти. Войти не успели. Расталкивая всех на пути, из кафе выбирался крепкий высокий малый с брезгливым рябоватым лицом. За собой он волок тонконогую девицу в коротком белом платье. Девица не сопротивлялась, напротив — хохотала весело и приплясывала на ходу в такт музыке. Увидев иностранцев, проговорила радостно:

— Ой, какие славненькие, — и, томно прикрыв глаза, ухватила одного из иностранцев за брючину между ног. Иностранец от неожиданности отпрянул назад, толкнул стоящую сзади свою даму, та в свою очередь толкнула двух других иностранцев, и те два других иностранца упали, и сама дама тоже не удержалась и упала, и тот иностранец, которого схватили за брючину, потеряв опору, тоже упал.

Девица захохотала громче и опять стала приплясывать в такт доносившейся музыке.

Рябой малый с силой впихнул ее в белую «Волгу». Отдуваясь, уселся за руль. Девица вцепилась в его плечо.