Его не смущала непогода, столь частая осенью в этих местах: резкий напористый ветер, секущий лицо дождь, штормовые волны, что с грохотом разбивались о стенку мола и, подчас перехлестывая через нее, доставали злыми стекловидными щупальцами до старого причала... Куртка с капюшоном плохо защищала его от рушившихся потоков, и он уже не раз уходил отсюда промокший с головы до ног. Но уходил лишь тогда, когда наползавшая с пологих черных склонов ночная мгла достигала линии прибоя - не раньше и не позже.

Он ни с кем не заговаривал, а на вопросы любопытствующих отвечал односложно либо вовсе не отвечал - проходил мимо.

Впрочем, ему не докучали расспросами: с тех пор, как морской вокзал перенесли на курортную набережную, напротив памятника морякам-десантникам, здесь, в районе Южного мола, было немноголюдно: в хорошую погоду мальчишки с ближних улиц ловили удочками рыбу, женщины стирали замасленные робы, половики; парни, укрывшись за вытащенными на берег лодками, перекидывались в картишки, прикладываясь к бутылке; хромоногий старик чинил ветхий баркас. К тому же жители Приморска, узнав его печальную историю, уже успели посудачить о ней и так и эдак, дополнить ее немудреными фантазиями, от которых уже не хотели отказываться. Да и уточнять подробности, детали этой истории у человека с поврежденной головой, который, имея (шутка ли сказать!) звание кандидата наук, слесарит на автобазе, вне работы ни с кем не общается, сторонится даже товарищей детских лет, как-то неловко и видимо бесполезно.

Но однажды его остановил хромой старик - владелец баркаса, попросил закурить, хотя знал, что мужчина в болоньевой куртке не курит. Это был лишь предлог и, когда мужчина, смущенно улыбнувшись, развел руками дескать, некурящий, старик удовлетворенно кивнул, словно другого ответа не ожидал, и тут же тронул его за рукав, заглянул в глаза:

- Ты и вправду не узнаешь меня, Миша?

Мужчина расстерялся, стал вглядываться в изборожденное глубокими морщинами лицо, но вскоре покачал головой.

- У меня с памятью, знаете ли...

- Слыхал про твою беду, - перебил его старик. - Я с твоим дядей Петром Шевчуком с фронта еще приятельствовал. Опосля и с теткой твоей Дарьей знакомство водил. Дома у вас бывал. Алексей Карпенко я. Ты меня дядей Лешей звал. Не вспомнил? Ну, на нет и суда нет. Да и какой тебе интерес меня, старика, помнить? А вот внучку мою - Лизочку Карпенко, поднатужься, будь добр, припомни. Обижается она, что не признаешь ее на улице. Ей, бедолаге, тоже не повезло: позапрошлым летом мужа схоронила. Вы в одном классе учились, друг без дружки шагу не делали. Неужто забыл?

Мужчина прикрыл рукой глаза и так стоял с полминуты, но затем тряхнул головой.

- Нет, не помню... Извините.

Старик сочувственно посмотрел на него.

- Приходи к нам. Поглядишь на нее, на фотокарточки ваши детские, школьные, и, Бог даст, вспомнишь. Нельзя это забывать - начало свое.

Мужчина задумчиво улыбнулся:

- Да, наверно, вы правы...

Роман Панасович не поверил своим глазам: в павильоне на площади к пиву продавали раков, красных вареных раков. И не было очереди.

Буфетчица приветливо улыбалась посетителям и, очевидно, говорила им что-то приятное, потому что они тоже улыбались в ответ; это было правда удивительно - пиво, раки и улыбки. Роман Панасович долго стоял, колеблясь: может ли он вот так, как другие, выпить кружку пива и полакомиться раками? Искушение было велико, и, наконец, он отважился. Буфетчица налила ему полную кружку. Роман Панасович отхлебнул прозрачного, остро-горького пива и с наслаждением ощутил, что оно и в самом деле свежее и крепкое, вздохнул и разломил рака: в конце концов, и следователь, хоть он и из столицы республики, тоже человек и может позволить себе выпить пива во время командировки.

Роман Панасович ел раков, а взгляд его блуждал далеко от павильона. На глаза ему попались руины крепости. Строили ее, должно быть, навечно, но беспощадные годы сделали свое: от нее остались камни, поросшие травой.

Сразу же за руинами начинался сквер, где буйно цвела таволга. Слева площадь обступили дома - может быть, еще времен средневековья - с узкими окнами и массивными воротами. Они прижались друг к другу, мрачные серые гиганты со стрельчатыми черепичными крышами. За ними высились современные многоэтажные здания. А еще дальше тянулись частные усадьбы.

В одной из них и произошло событие, ради которого Козюренко приехал сюда. При мысли об этом Роман Панасович заторопился. Быстро доел раков и, не допив пива, вышел на улицу.

Шел и думал, сумеет ли распутать клубок. А может, и нет клубка, потянешь за ниточку - и все объяснится?.. Такое случалось, изредка, но случалось. Взглянул на часы и замедлил шаг - у него было еще десять минут, а до районного отделения милиции два квартала...

Еще вчера в это время он сидел в своем кабинете в Киеве, а вечером уже выходил из самолета во Львове.

От Львова до этого городка всего полчаса езды - двадцать пять километров асфальтированного шоссе.

Если бы одиночные прохожие, которые встречались Роману Панасовичу, знали, что этот немолодой, лысеющий мужчина - известный криминалист, они немало бы удивились. Что делать ему в тихом Желехове? Правда, позавчера городок всколыхнуло известие об убийстве на Корчеватской улице. Но чтобы ради этого приезжал следователь из столицы! Ведь убили всего-навсего начальника цеха по переработке овощей районной заготконторы. Видно, не поделили что-то между собой заготконторовцы, поссорились и порешили его...

И все же Роман Панасович Козюренко приехал в Желехов, чтобы расследовать обстоятельства именно этого убийства.

Вчера утром его вызвал заместитель прокурора республики.

- На Львовщине убит человек, - сказал он, - и дело это, очевидно, связано с ограблением фашистами в годы войны городской картинной галереи... Вам ехать - дело это очень серьезное!

Из оперативного донесения Роман Панасович узнал, что во время обыска в доме убитого работники местной прокуратуры и милиции нашли хорошо замаскированный тайник, из которого извлекли три картины. Директор областной картинной галереи сразу узнал в них произведения Сезанна, Ван-Гога и Ренуара, исчезнувшие при таинственных обстоятельствах во время войны и вот уже свыше четверти века разыскиваемые.

Незадолго до своего бегства из Львова гитлеровские грабители решили вывезти из городской галереи ценнейшие произведения искусства, в частности картины из коллекции Эрмитажа, экспонировавшиеся тут перед самым началом войны. Однажды к галерее подъехала крытая машина, в которую погрузили ящики с полотнами всемирно известных мастеров. Обоз с награбленными ценностями двинулся из города на рассвете - гитлеровцы рассчитывали до вечера миновать опасную зону, где действовали партизаны. Но все -же, несмотря на усиленную охрану, партизаны напали на обоз. Им удалось захватить несколько машин, в том числе и с сокровищами картинной галереи. Попал в руки партизан и список всех вывозившихся ценностей.

Как потом выяснилось, среди трофеев не было одного ящика - с полотнами Эль Греко, Сезанна, Ван-Гога и Ренуара, значившимися в списке. На этих картинах уже давно поставили крест - и вот шедевры мировой живописи найдены в тайнике, в захолустном Желехове. Три картины, но их было четыре...

Как очутились полотна в тайнике? Куда девался "Портрет" Эль Греко? Кто убийца владельца дома на Корчеватской улице - Василя Корнеевича Пруся? На эти и многие другие вопросы и должен ответить следователь по особо важным делам.

Почти всю ночь он провел в доме на Корчеватской.

Вместе с работниками прокуратуры и областного управления внутренних дел еще раз внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрел дом Пруся. Здесь уже побывал помощник районного прокурора, который вместе с сотрудниками райотдела милиции начал предварительное следствие. Их работа почти удовлетворила Козюренко: осмотр дома был произведен квалифицированно, не говоря уже о том, что именно работники районного угрозыска нашли в подвале хорошо замаскированный тайник. Он был пуст, но это не ввело в заблуждение опытных криминалистов. Обстучав его стены, они наткнулись еще на одно укрытие, а в нем обнаружили полотна Сезанна, Ван-Гога и Ренуара.