«А может быть, сама Ольга и ни при чем… Пристраивает ее тетка, подбирает жениха по своему вкусу, вот как когда-то мать засватала за человека с деньгами — за Вакулу Горобца».

…Расплывается по глади души горящая нефть, выжигает все дотла! Унять пожар, расспросить Ольгу, освободить истину от кривотолков и наветов, а очистив от мусора, вознести в бескрайность голубого неба… И после этого самому удивиться ее величию и чистоте, той чистоте, которую дарит стали огонь закалки.

Он пошел бы, полетел бы в тот же миг, если бы был уверен, что найдет ночью в незнакомом городе дом акушерки Братунь.

Но через мгновение Аверьяну стало уже стыдно за такие мысли: «Прежде — сделай дело, амуры — на потом…»

Потоптался на крыльце, поостыл душою и вернулся в дежурку.

И тут с новой силой вспыхнуло чувство досады: «На чужом горбу в рай собрался, все на мальцов взвалил!»

На него с надеждой посмотрели и дядя Вася, и Матвей Кириллович, словно бы он должен был принести им с улицы какие-то вести, какую-то конкретность.

Родилась тревога: «Где же пропал Петька со своими?»

Петькина ватага вернулась — голосили первые петухи. Кусмана не нашли.

— Добре. Спать! — распорядился Сурмач.

Легли вповалку на полу. Даже начальник милиции не пошел домой, примостился рядом с Сурмачем на столе.

Тревога!

Тревога!

Тревога!

Кто-то нашептывал Сурмачу в самое ухо. «Случилось несчастье! Случилась беда! Настырливый, но неопытный парнишка Кусман попал в западню, и в том виноват ты!»

Матвей Кириллович разбудил Сурмача. Аверьян сел на край стола, спустил ноги.

— Скоро рассвет.

Просыпались ребята, хмурые, неотдохнувшие.

Кто-то торопливо постучал в наружную раму.

Начальник милиции открыл дверь.

— Входи, кто там?

Вкатилась толстуха, одетая явно наспех. Высокие ботинки на босу ногу, пальто — на нижнее белье. Глаза от страха залубенели, не мигают.

— Убиенный у меня на огороде. Вышла утром на корову глянуть, а он лежит…

Недоброе предчувствие сжало сердце Аверьяна. Всполошились и мальчишки.

Собрались, пошли за теткой. Она жила почти на окраине Белоярова, на берегу речушки Белой.

На огороде, неподалеку от сарая, раскинув руки, ткнувшись лицом в мерзлую землю, лежал мальчишка в старом матросском бушлате.

Сурмач приподнял его. Кто-то рубанул железным прутом, как шашкой, и развалил голову почти надвое.

— Кусман, — прошептал Петька.

Он встал перед погибшим на колени, хотел поправить волосы. Но они, смоченные кровью, смерзлись. Петька зашмыгал носом и неожиданно заплакал.

Смерть дружка тяжело подействовала на мальчишек, они стояли кучкой и не подходили к мертвому.

Осмотрев место, Аверьян решил, что Кусмана убили не здесь, а сюда занесли и бросили: мороз сохранил отпечатки следов нескольких человек — двух или трех. Убившие явились с улицы и опять туда же ушли, не очень старательно затаптывая дорожку, проторенную по нехоженому остекленевшему снегу.

Аверьяну надо было возвращаться в Турчиновку. Можно было бы подождать парнишку, который увязался вслед за усатым казарлюгой в бекеше, подбитой овчиной, может быть, следовало арестовать Жихаря и произвести у него обыск… Но Сурмач решил, что вначале лучше доложить обо всем Ласточкину. Что уж тот скажет… Может, кого выделит в помощь?

Он приехал в Турчиновку во второй половине дня и сразу же направился в окротдел. Но Ивана Спиридоновича на месте не оказалось.

— Родственницу поехал встречать, — сообщил Борис Коган, который уже считал, что они с Аверьяном закадычные друзья. — Слушай сюда, тебе с вокзала звонили. Там какого-то архаровца задержали. Он говорит, что ехал по заданию чекиста из Белоярова.

Сурмач помчался на вокзал. «Что с этим Петькиным воякой? Задержали, поди, как безбилетного, и проворонил он усатого в бекеше!»

В железнодорожном отделе мальчишки не оказалось.

— Отвезли в больницу.

— Почему в больницу? — с тревогой спросил Сурмач.

Дежурный помялся и сообщил:

— В карман залез… Поймали и самосуд учинили. Едва совсем не убили.

Аверьян видел эти привокзальные расправы. Людей в первые годы после войны кормили колеса и нош. Везли барахлишко в села, оттуда — картошку, муку, а иногда кусок сала.

В пути мешочников поджидали воришки и грабители, тоже голодные, готовые за кусок хлеба убить человека. И когда уж такого ловили на месте преступления… Сплоченная диким инстинктом «мое», толпа мешочников кидалась с воем и гиком на преступника. И били! И топтали, как стадо ошалевших от овода быков, превращая человека в кровавое месиво.

Мальчишку он нашел в бывшей земской больнице. Врач сообщил:

— Отбито внутри все, не выживет. Но пока еще разговаривает. Он вас ждет, хочет сообщить что-то важное. Советую: «Мне скажи». «Нет, — говорит, — не могу. Чекиста позовите».

Аверьян подсел к мальчонке, рядом с которым стоял таз. Петькин дружок постоянно сплевывал кровавую мокроту, его душил жестокий кашель.

— Что у тебя случилось? — спросил Аверьян, взяв его за худенькую, синюшную в запястье руку. Ладошка была потная.

— Прикатили в Турчиновку, — прохрипел мальчишка. — Усатый свой сидор какому-то дядьке передал и взял билет на винницкий поезд. Думаю, уйдет… Я и пошарил по его карманам, може, думаю, какие бумажки тяпну. Засекли… Не милиция — убили бы. Усатому уж очень хотелось прикончить меня. Видать, опознал. Я же возле него и в Белоярове крутился.

Тяжело было Аверьяну: еще одна жертва его неосмотрительности. Нельзя, нельзя было втягивать в это дело мальчишек! Но что поделаешь? Если сразу надо быть в десяти местах — не разорвешься.

Избитый мальчишка умер через два дня. Хоронили его всей коммуной.

Что же теперь было известно:

1. Убитый на границе проводник посланцев Волка — Степан Вольский — давнишний знакомый Григория Серого.

2. В Белоярове на черном рынке орудует хорошо организованная шайка, готовая идти на убийства.

3. Один из членов шайки — Николай Жихарь.

Что можно было предположить:

1. Григорий Серый имеет прямое отношение к групповому прорыву на границе (не он ли тот Григорий, которого послал Волк?).

2. «Наследство», возможно, не что иное, как медикаменты, оставшиеся после войны. Их продают на черном рынке, собирая валюту и золото.

3. Тогда и Жихарь, и усатый казачина в бекеше, и тот, второй, в белом полушубке, с которым не сторговался Демченко, — все это одна шайка-лейка с Григорием Серым, Степаном Вольским и Волком.

4. Если так, то, наверно, и листовки — дело их рук…

Борис Коган ворвался в комнату и заорал:

— Урр-а! Коммуна варит борщ!

У него в руках огромная желтая свекла с тупым, похожим на колун, носом.

Сурмач за последние дни чертовски устал. И вот наконец появилась возможность снять с себя гимнастерку, освободить от мокрых сапог-кандалов ноги, пошевелить онемевшими пальцами и… блаженно потянуться.

Лег, уснул, будто в теплую воду нырнул.

А тут Борис. Схватил за край кровати, тряхнул, едва не сбросил Аверьяна.

— Нам с тобой задание: организовать дрова!

Дрова учреждениям отпускаются по экономной норме. А коммуна давно уже свою на этот месяц израсходовала, так и не нагрев ни разу по-человечески старый, полуразбитый бывший дом купца Рыбинского: не замерзает к утру вода в ведре, которую ставит на табуретке в углу спальни дежурный по коммуне, и то преотлично.

Но так туго с дровами у всех, кто не имеет возможности привезти из лесу сухостоину, спиленную вне лимита исполкома. А леса вокруг окружного города Щербиновки давно почистили — это не Белояров, где все пока еще под рукой, — и ближайшая сухостоина, поди, верст за пятнадцать—двадцать, не ближе.