— Даже на улице не показывается,— продолжал Ковалев.— Кузовкин только в окошке его и видит.

— Как это ему удается?

— Оптика.

— Тогда какие еще новости?

Ковалев пропустил на перекрестке «скорую» и повернул следом.

— Ваш Щуркин потерялся.

— Это еще как?

— Говорят, улетел сегодня в Москву. Я после нашего с вами разговора к нему зашел. Дома его уже не застал.

— Может, он от вас спрятался?

— Нет, я пришел чинно-благородно, как страховой агент.

— Он застрахован?

— Конечно. На пять тысяч рублей. Меня встретила его жена. Она мне и сказала, что у Владислава Витальевича — туристская путевка в Болгарию. Местный комитет комиссионного магазина его наградил за отличную работу.

— Вот не вовремя его наградили.

— Срок начала путевки через три дня. Но он решил улететь пораньше, в Москве у него дела. Так сказала жена. И в комиссионном магазине неожиданно взял отпуск раньше, чем собирался прежде… Даже отпускные не получил.

— Зачем ему теперь отпускные, у него и так денег полон карман. А может быть, он в Новосибирск улетел, а жене сказал… хотя вы, конечно, это проверили.

— Конечно, проверили. Он на самом деле зарегистрировался на московский самолет, рейс, номер — все совпадает. Мог зарегистрироваться и не улететь, так мы, на всякий пожарный случай, связались с бортом самолета. Попросили второго пилота посмотреть, что за гражданин летит на восемьдесят четвертом месте. Пилот посмотрел, обрисовал.

— Обрисовал?

— Полный, лысоватый. Глазки маленькие. Нос и губы тонкие.

— Он.

— Так что Щуркин сейчас, уже гуляет по Москве.

— Может быть, за деньгами полетел. Так нет, не должен, деньги у него с собой, конечно. Здесь где-то были. От меня он просто отмахнулся, чтобы ждала. А сам выручать свою подругу, попавшую в беду, видимо, не пожелал.

Мне было приятно говорить с Ковалевым, проверить свои предположения и сомнения — надоело вариться в собственном соку.

— Не пожелал,— согласился Ковалев.— Звериный закон — хромого волка в стае загрызают.

— А может, я его спугнула? Что-то почуял старый хищник и убрался загодя.

— Тогда он деньги просто с собой захватил.

— В Москву?

— В Болгарию.

— Что он с ними будет делать в Болгарии?

— Припрячет где-либо. В валюту переведет. Мы тут с подполковником даже подумали: возможно, он из туристской поездки возвращаться не собирается.

— Останется в Болгарии?

— Зачем в Болгарии, может и в Турцию махнуть. Он из тех людей, которые ради денег на все готовы. Болгария — Турция, это же рядом…

— Здесь всех бросит, жену, дочь?

— А что ему жена, дочь?

— Вот так так… Об этом я, признаться, не подумала.

— Так и я не подумал. Это мой подполковник предположил. Даже проверить решил, не бывал ли Щуркин раньше за границей.

— Проверили?

— Бывал. Правда, не в Болгарии, а в Румынии, но это тоже рядом. Так что вполне мог кое-какие знакомства там завести, на будущее.

— Ну, в таких делах у меня опыта никакого нет. Здесь вашему подполковнику, конечно, виднее. Но если так, то деньги у Щуркина с собой. А что делать? Не можем же мы на основании одних подозрений его в Москве задержать. Ни один прокурор санкции на обыск не даст. И ваш подполковник настаивать здесь не будет.

— Вообще-то, он человек решительный.

— Но в сомнительные дела ввязываться, конечно, не станет.

— Само собой. Он сказал: задерживать Щуркина в Москве нет смысла, денег при нем может и не быть. Но в Болгарию он их постарается захватить. Поэтому подполковник решил связаться с московскими товарищами, чтобы последили за Щуркиным, где нужно. И на границе тоже.

— Найдем мы здесь деньги или не найдем, а уезжать буду, обязательно постараюсь к вашему подполковнику зайти, «спасибо!» сказать. Если примет, конечно.

— А почему — не примет? Он у нас молодежь любит. И про вас меня спрашивает, как и что…

Ковалев остановил машину на перекрестке. Откинулся на спинку, поглядывая на красный огонек светофора.

А я перебирала в уме варианты, внезапно возникшие в связи с «заграничной» версией подполковника Григорьева. Понимала, что сделать сама здесь уже ничего не смогу, Щуркин вышел из сферы моего наблюдения. Осталась его дочь… Милочка Щуркина —дочь своего отца… я задумалась.

Загорелся желтый, Ковалев включил скорость.

— Что решили с Башковым? — спросил Ковалев.

— Что?… Не знаю. Пока не знаю.

— Кузовкин там его караулит.

— Пусть еще денек покараулит. Башков, по-моему, пока никуда бежать и так не собирается. Думаю, он тоже Щуркина ждет. Что-нибудь тот ему пообещал, чувствую. Ведь Башков не знает, что Щуркин собирается удочки сматывать. А пока не знает, будет сидеть и ждать. Вот и пусть посидит и подумает. Ему есть о чем подумать.

— А может, ему в КПЗ будет лучше думаться?

— Трудно сказать… Сейчас у меня Владислав Витальевич Щуркин, что называется, из головы не идет. Ваш подполковник меня надоумил. Может оказаться, что Щуркин на запрещенные «заграничные» приемы мастер. Он человек сообразительный, рисковать не будет и на прямой «заграничный» ход не пойдет. Ох, Ковалев, что-то другое Владислав Витальевич затевает. Мне бы с ним еще разок потолковать… Но до него далеко, к сожалению. А вот до студенческого общежития отсюда уже близко. Высадите меня здесь, пожалуйста.

— Что вы собираетесь делать?

— Что?… Не знаю еще что. Посмотрю на его дочь.

— Зачем?

— Проверю еще раз теорию наследственности,— отшутилась я.

О том, что отец собирается в Болгарию, дочь, наверное, знала. Не могла не знать, зачем еще он заходил к ней перед отъездом. Разумеется, я не рассчитывала получить какие-то точные сообщения — дочь, судя по всему, стоила своего отца. Но она еще не так ловко умеет пользоваться лживыми словами, как ширмой, за которой можно прятать свои мысли и намерения. И если я умело поведу разговор и буду внимательна, возможно, у меня появятся дополнительные соображения о планах ее отца.

В данном случае я не боялась оскорбить любовь детей к родителям и родительскую привязанность к детям — в создавшейся ситуации не было и намека на эти святые извечные чувства. Была игра двух сообщников — совместная подозрительная игра…

А вот какая — это мне нужно было обязательно разгадать.

Монументальная дежурная общежития была на своем месте.

— Трубу не нашли? — спросила я.

— Какую трубу?

— Которую украли. Из оркестра.

— А-а! — узнала она меня.— Не нашли. В милицию заявили, так там разве найдут.

— Бывает, находят,— заступилась я.— Щуркина у себя?

— Щуркина?

— Из тридцать четвертой…

— Ах, та? А ее нет. Ушла. С чемоданчиком.

— С чемоданчиком?— всполошилась я.— Она что, тоже… уехала?

— Нет, сказала, что белье в прачечную понесла. Если кто спрашивать будет, так она скоро придет, так и сказала. Пусть, мол, подождут. Вот и ключ висит — значит, нет.

Я вышла из общежития, нашла неподалеку скамеечку, с которой хорошо просматривался подъезд, присела. Сидела долго, около часа. И чем дольше ждала, тем меньше у меня оставалось уверенности, что я ее здесь дождусь. Ушла в прачечную, скоро вернусь. Пусть подождут!… Уж не отцовский ли приемчик употребила дочь?…

Я вернулась в общежитие.

— Не пришла! — подтвердила дежурная.

— А ключа на вешалке нет.

— Так это ее сопарница взяла, Егорова. Они вместе живут. Тебе зачем Щуркину-то?

— Хотела повидать перед отъездом. Может, письмо матери захочет написать, передала бы.

— Вот-вот! Мать, поди, по дочери скучает, ночами не спит, а той письмо написать времени, видите, нет. Так ты пройди в комнату, с Егоровой потолкуй. Спроси, может, она знает, куда Щуркина ушедши.

Я поднялась на третий этаж. Дверь на этот раз была открыта.

Егорову — «сопарницу» Милочки Щуркиной по комнате — звали Анюта, так она сама представилась, протянув мне по-детски маленькую узенькую ладошку. У нее были пухлые щечки и покрытый симпатичными конопушками носик. Она пила чай за столом. С одной стороны чашки стояла коробка с сухарями «Кофейные», а с другой лежала раскрытая книжка, но явно не учебник.