– Руки! – вновь жестко, глядя на нее невидящими, словно бы отлитыми из металла, глазами, потребовал старший группы.

– А без этого нельзя? – мученически сморщившись, спросила Полина, повела головой в сторону наручников. Она чувствовала, что сдает, внутри происходит разрушительная работа, все ломается, через два часа она будет совсем иным человеком – старым, сломленным, некрасивым.

– Без этого нельзя, – сказал ей старший, хотя мог вполне обойтись без наручников, но он не любил «новых русских», к которым причислял и эту красивую женщину, тосковал о былом и жаждал расправы, – пусть хоть вот так, мелко и примитивно, но все-таки это была расправа, сведение счетов с теми, кто бросил страну в современную давильню, в первобытный капитализм, в жуткую муть, напичканную «сникерсами» и «херши-колой», сделал нищими тех, кто еще вчера считались вполне обеспеченными людьми.

– Вы знаете, я здесь работаю… Меня увидят подчиненные, – жалким дрожащим голосом пролепетала Полина, почувствовала, как по щекам ее покатились крупные горячие слезы.

– Об этом раньше надо было думать.

– Я прошу вас…

– Руки!

Она поняла – никакие уговоры не помогут ей, придется пройти сквозь строй своих сотрудников в наручниках, это добило ее, ноги у Полины сделались чужими, неслушающимися, она, не удержавшись, застонала: еще не хватало, чтобы ее с отказавшими ногами волокли по коридору эти «собиратели членских взносов». Она протестующе помотала головой, сжалась – ей надо было прийти в себя, достойно преодолеть расстояние, отделяющее ее от камеры и пахнущих клопами тюремных нар, и она почти преуспела в этом, но на глаза ей попалась хрустальная пепельница с горкой пепла, высящегося в ней.

Подумала, что вовремя спалила проклятую бумажку, это ведь такая улика! Старший группы перехватил ее взгляд, перевел свои непрощающие металлические глаза на пепельницу и все понял. Сделал в сторону пепельницы указующее движение:

– Иванько!

Находившийся слева от него оперативник аккуратно накрыл пепельницу твердой прозрачной коробкой, невесть откуда взявшейся у него в руках – она словно бы возникла из ничего, по команде, сама материлизовалась из воздуха, – взял пепельницу с собой. Серая рассыпчатая горка на ней даже не шевельнулась.

– Все, что там было написано, восстановим, – сказал Полине старший, – но если хотите – изложите сами. Это зачтется. Что там было написано?

– Ничего особенного, – уже не владея собой, боясь, что рухнет на пол, проговорила Полина. – Фамилии…

– Какие фамилии?

– Не помню.

– Р-руки! – металлические глаза старшего сжались в узкие монгольские щелочки, Полина поняла, что сейчас он применит силу и, боясь боли, унижения, еще чего-то, с чем она вообще не была знакома, на этот раз покорно протянула руки, и тот ловко защелкнул у нее на запястье «браслеты», скомандовал: – Пошли!

Полина попробовала сделать первый шаг – ноги ее не слушались, они не гнулись в коленях, были чужими, деревянными, она нагнулась, ощупала колени пальцами – колени ничего не чувствовали, прошептала обреченно, слезно:

– Не могу идти.

– Что так? – с издевкой в голосе поинтересовался старший. – Конечности отнялись, не слушаются? – он словно бы в воду глядел.

– Не слушаются, – подтвердила Полина все тем же обреченным шепотом. – Отказали.

– Придется до машины волочь, – безжалостно произнес старший.

– Не надо… Подождите полминуты, пожалуйста. Я сейчас приду в себя.

Но прийти в себя Полина не смогла – что-то в ней сломалось окончательно, полетели, разрушились все сцепы, старший сделал знак, двое сопровождающих подхватили ее под мышки и потащили из кабинета в приемную, оттуда – в коридор.

21 сентября, четверг, 14 час. 30 мин.

Потрясение, которое испытал Белозерцев, нельзя было сравнить ни с чем – даже похищение Костика теперь казалось уже чем-то мелким, нетрагичным, совсем не таким, каким оно казалось еще сутки назад… Как всякий бизнесмен, он был готов к потерям – слишком уж беспокойная жизнь у этих людей, она, как на фронте, попахивает дымом и кровью, но потеря потере – рознь… Это первое. И второе: снаряд не должен ведь два раза подряд ложиться в одну и ту же воронку, это закон войны, а у Белозерцева было уже не два, а три и, может быть, даже больше попаданий в одно место. Похищение Костика – это первый снаряд. Предательство жены – второй снаряд. Теперь вот – Вика… или как ее там величают? Третий снаряд. Есть и еще снаряды…

Правый глаз рассекла вертикальная дергающаяся строчка, он, ощущая духоту, противное жжение в сухой глотке, прикрыл глаз веком, помог себе пальцем – строчка обозначилась и в коричнево-кровянистой шевелящейся темноте, черная, по-червячьи противная, а вот левый глаз был чист. Это немного успокоило его – не весь он еще прогнил, есть живые места…

Повертел в руках кассету с записью Костика – копию, сделанную Олей, и отложил в сторону – чего понапрасну травить себя? Костика он выручит, выкупит – за Костика он уже не тревожился. Беспокоило другое… Он нажал на кнопку, вызывая секретаршу.

Та готовно появилась в проеме двери, держа в руках блокнот для записей – приготовилась фиксировать распоряжения шефа.

– К черту блокнот, – поморщился Белозерцев. – Скажи лучше, эти охламоны, братья Фомины, не звонили?

– Нет.

– Вот охламоны, иначе их не назовешь. И за что только я плачу им деньги?

Высторобец. Вот что тревожило сейчас Белозерцева, он, ощущая опасность, внутренне заметался, занервничал – и результат не замедлил сказаться: затылок стало давить сильнее, тиски, схватившие его, были железными, звон в ушах сделался резким, жестяным, черная строчка, возникшая в правом глазу, уже не дергалась, она умерла, став широкой, неподвижной.

– Как позвонят – сразу соедини, – приказал он Зое Космодемьянской, движением руки отправил ее назад, в прихожую.

В кабинете сделалось еще душнее. Белозерцев поднялся, чуть ли не бегом вымахнул на улицу – захотелось поскорее дохнуть свежего воздуха. Около машины стоял водитель Боря, о чем-то думал, сложив бантиком толстые губы. Увидев Белозерцева, расцвел в улыбке.

– Дождь будет, – сказал он, – парит сильно.

– Воздуха не хватает… Да, наверное, это к дождю, – согласился с ним Белозерцев. Ему неожиданно захотелось пожаловаться, поплакаться хоть кому-нибудь – пусть даже не в жилетку, а в плечо, пусть не духовнику, отпускающему грехи, а собственному водителю, – подошел к нему, оперся рукой о его плечо и произнес жалобно: – Боря, мне плохо.

– Я вижу, Вячеслав Юрьевич, – отозвался Борис, – вижу все и переживаю за вас. Вячеслав Юрьевич, поверьте, все перемелется– мука будет.

– Твоими бы устами, да мед пить, Боря.

– Я правду говорю.

– Вику помнишь, Боря? Я ведь не ней чуть не женился.

– Да вы что, Вячеслав Юрьевич! – небольшие рыжие бровки на Борином лице стремительно взлетели вверх. – Да она вовсе и не Вика, Вячеслав Юрьевич. Я давно хотел вам об этом сказать, но случай удобный не представлялся. Баба она приятная, конечно, да вот только жениться на ней не надо.

– И кто же она, если не Вика?

– Ее Полинкой зовут. Полинка – от… хрена половинка, – Боря споткнулся на мгновение, на ходу заменил мат на более подходящее слово. – У меня сосед есть по даче, журналист – теперь уже отставной, а раньше был в большой силе. – Леня Ростовский, так она к нему несколько раз приезжала. Он ее драл по-всякому, и вдоль и поперек, и один драл, и с напарником – как получалось. А рассказывал такое… – Боря театрально сдавил руками голову. – В книжках никогда не прочитаешь, что он рассказывал. А вы – жениться!

В ответ Белозерцев лишь жалобно вздохнул, косо глянул на водителя, потом ожесточенно сгреб свой рот в ладонь и зажал его пальцами, словно бы стараясь удержать слова, что хотели вырваться из него.

– Боря, а ты знаешь, кто оказался во главе всей банды похитителей, а? Генерал-то за этим ко мне приезжал… А?

– Неужто она, Вячеслав Юрьевич? – у Бори изумленно открылся рот, толстые губы побелели, и он, не выдержав, покачал головой. – Одно дело – слабый передок, а это-о… Это совсем иная литература, и гонорар тут иной. Вот те раз?