Ему оставалось одно: взять себя в руки и стать прежним, хорошо знакомым самому себе Белозерцевым.

20 сентября, среда, 15 час. 45 мин.

Белозерцев очень быстро прикончил бутылку дорогого французского коньяка, который и пить-то, как свидетельствуют знатоки, нельзя, это преступно – можно только нюхать, брать на кончик языка по чуть-чуть, по одной капельке, а потом прижимать ее к небу, чтобы почувствовать неземной вкус, молиться и плакать от восторга, но пить стопками?! Или из горлышка, а Белозерцев, только когда в кабинете находился Пусечка, пил цивилизованно, из коньячной стопки, потом, может быть, еще один раз хлебнул из стопки, а дальше… дальше все понеслось по-рабоче-крестьянски, из горла.

Он должен был опьянеть от коньяка – все-таки крепкий напиток, глотку даже дерет, хотя не должен драть, язык во рту стал наждачно-шершавым, – но Белозерцев не опьянел. Наоборот, он был противно трезв, чист, – вначале, правда, у него пошумело немного в голове, но потом все успокоилось – прошло.

Белозерцев вытряхнул из фляжки себе на ладонь остатки коньяка – несколько капель, понюхал их, потом слизнул языком… Ну и чего хорошего в этой небесной влаге? Обычная дрянь, как и все остальное. В подреберье, там, где находилось сердце, его кольнуло, боль электрическим разрядом стремительно переместилась под лопатку, обозначилась там, Белозерцев вздохнул, вытер руку с коньячными каплями о брюки.

– Ол-ля! – выкрикнул он зычно, словно на ветру, оглушая самого себя. Поморщился, склонил голову. Когда открылась дверь – он даже не видел, кто вошел в кабинет, секретарша или кто-то еще:

– У нас хороший коньяк есть?

– Есть представительский запас, – ответила Оля. Это была все-таки она.

– Представительский? Там разный коньяк имеется. Есть ничего, а есть пакость, сработанная из керосина, только из керосина французского, не нашего. Называется «Наполеон», «Мартель» и так далее. Впрочем, французского не надо – ни плохого, ни хорошего. У нас должен быть «Варцихе» – грузинский коньяк, настоящий. Я сам покупал десять бутылок. В «известинском» магазине – там в издательстве, внутри, на территории, есть магазинчик, я там брал. В таких магазинах коньяки продаются без обмана и вместо «Варцихе» перцовку или «горный дубняк» не подсунут. Бутылок восемь мы с тобой пустили в распыл – потратили на гостей, пара бутылок осталась. Найди их. И принеси сюда.

– Обе?

– Обе.

Секретарша без единого звука, словно бы была бестелесной, вышла. Она обладала хорошим качеством – тем самым, которым обладал, например, покойный Сережа Агафонов, – становиться, когда надо, невидимой и неслышимой. «Покойный…» Белозерцев не удержался, скрипнул зубами. Люди нескоро привыкают к тому, что ряды около них редеют. Но в конце концов привыкают. Нет ничего более низменного на земле, чем человеческая натура, она ко всему привыкает – к Гитлеру, к Сталину, к Горбачеву, к Клинтону, со всеми мирится, все для нее хороши, пока правят, сидят на Олимпе, и становятся отвратительны, когда уходят. С волками человек живет и общается по-волчьи, с воронами по-вороньи, с рыбами по-рыбьи… Вот создание! Белозерцев швырнул пустую фляжку в урну, на дне которой валялись порванные бумажки. Потом, подумав, потянулся за ней – красивая все-таки посудина. Может пригодиться. И стекляшечки приданы к ней элегантные – стопочки оригинальной формы, превосходно отлитые, опробованные, удобные для руки. «Для руки… – невольно усмехнулся, – для желудка, между прочим – тоже».

Сунул фляжку в ящик стола. Туда же засунул и стопки, сиротливо стоявшие в стороне от телефонов.

– Ладно, вернемся к нашим баранам, – проговорил он вслух с такой резко накатившей изнутри тоской, что у него перехватило горло. Нажал на кнопку звонка.

Оля появилась не сразу, лишь через несколько минут – искала в кладовке коньяк.

– Ну что «Варцихе»? – нетерпеливо спросил Белозерцев.

– Ищу. Я помню, что эти бутылки были, а вот куда подевала их – совершенно не помню. Есть французский коньяк.

– Французский не надо, я же сказал, – в горле у Белозерцева что-то защипало, он закашлялся, махнул рукой, выпроваживая секретаршу – ему не нужны были свидетели его слабости. И вообще не хотелось никого видеть – ни-ко-го, ни единого человека, даже Виолетту, которая у него одна-то и осталась, больше никого нет – она, да еще Костик.

Он попытался вспомнить что-нибудь приятное, связанное с Ириной, но что-то в памяти его сломалось, полетел какой-то механизм, блок, биологический сцеп – что там еще может быть? – память упрямо не желала возвращать его в прошлое, она была нацелена в настоящее, и сколько Белозерцев ни тужился, все было тщетно, даже лицо Ирины, бывшее когда-то таким родным, и то не мог вспомнить. Исчезло лицо, не держит его память.

Злорадно усмехнувшись, Белозерцев сглотнул соленый комок, сбившийся во рту, не сразу понял, что это были слезы. Все в нем сейчас было размолото, размято, не осталось ни одного целого места – кругом сплошное месиво, давленая жеванина, синяки – за несколько часов он превратился в ничто, в жалкое подобие гордого человека, которым был еще сегодня утром.

Сопротивляясь гнетущим мыслям, самому себе, он приподнял плечи углом, словно собирался взлететь, но у этой большой побитой птицы не было крыльев, – подождал, пока не схлынет приступ боли, волной накатившей на него, и когда волна прошла, нажал на кнопку звонка: где же «Варцихе», черт возьми? Дверь открылась.

– Ну? – спросил он, не глядя на секретаршу. По бесшумной поступи, по бестелесности он понял, что это была Оля.

– Вот, – услышал он в ответ, посмотрел на дверь.

Оля стояла в проеме и держала в руках две бутылки коньяка. Бутылки были запыленные, в какой-то странной копоти – видать, запрятаны были далеко, ну а копоть – это налет времени, пыль немытых улиц, которая проникает в помещения. Он указал жестом на стол – поставь сюда. Оля послушно подошла, Белозерцев взглянул на нее – лицо у Оли было растерянным, бледным, около рта обозначились мелкие горькие складки.

– Переживаешь?

Вздохнув, Оля кивнула, поставила бутылки на стол.

– За меня?

Оля снова кивнула, выпрямилась, вытянула руки по швам, словно солдат, заступивший на пост. Белозерцев, поняв, что творится у нее на душе, помягчел, пробормотал виновато:

– Извини меня! – сквозь зубы втянул в себя воздух, привычно глянул на телефоны, расположившиеся перед ним рядком, под глазом у него задергалась жилка, жжение в глотке прекратилось, и вообще все прекратилось, едва появился коньяк, вот ведь как. Он попросил секретаршу: – Оль, найди какую-нибудь тряпку и вытри бутылки.

– Ой! – вскинулась секретарша, сделала надломленный взмах руками. – Как же это я промахнулась? Я ведь бутылки эти прятала от водителей, от охраны – вот почему я их так долго искала! Только поэтому, Вячеслав Юрьевич. Коньяк ведь дешевый, нефранцузский, а они всегда к дешевому тянутся.

– То, что коньяк дешевый и нефранцузский, не означает, что он плохой. Этот коньяк – отличный, я же тебе сказал. «Варцихе»! – он поднял указательный палец и повторил с неожиданным пафосом: – «Варцихе». – Подумал о стопках, но доставать их из стола не стал. – Принеси мне, пожалуйста, стакан.

– Есть! – по-солдатски четко ответила Оля и, словно солдат, повернулась на одной ноге. Белозерцев не сдержался, невольно улыбнулся: а ведь этой девчонке самое место в армии. С прапорщицкими погонами на плечах.

Через несколько секунд Оля принесла стакан, поставила перед Белозерцевым, потом протерла бутылку платком, выдернутым из кармана. Выразительно глянула на шефа. Взгляд был мимолетным, сожалеющим, Белозерцев перехватил его, хотел сказать Оле кое-что, но промолчал. Потом вздохнул и проговорил:

– Через пять минут пришли ко мне Высторобца.

Кабинет опустел. Белозерцев сдернул с бутылки облатку, порезал себе жестким краем палец, но не обратил на это внимания, зубами вытянул из горлышка мучнисто-белую полиэтиленовую пробку, не торопясь налил коньяка в стакан. Ровно, край в край, – всклень, как было принято говорить когда-то. Сейчас так не говорят.