Девушка высоко вскинула руку и, размахнувшись, бросила табличку на пол. Затем ещё одну, и ещё, и ещё… Наклонилась, посветила лампадой и, убедившись, что от табличек остались лишь осколки, удовлетворённо улыбнулась. Аккуратно, чтобы не пораниться, она стала перекладывать глиняные черепки в мешок, который всё больше наполнялся. Мешок стал удивительно тяжёл, и Ану-син пришлось сделать усилие, чтобы дотащить его до дыры и через неё выкинуть на крышу. Перед тем, как выбраться наружу, девушка окинула кладовую последним взором. Кувшины были водружены обратно на полки — и теперь ничто не могло вызвать подозрений. Только самая тяжёлая корзина осталась на полу, но Ану-син слишком устала, чтобы ставить её на место. Гораздо важнее было немедленно уйти отсюда и унести мешок с разбитыми расписками. Протиснув в дыру плечи, она вдохнула благословенную ночную прохладу, словно впитывала в себя завоёванную свободу.

Тучи свернулись и, подгоняемые сильным ветром, унеслись дальше; небо окрасилось жемчужно-розовыми тонами в преддверии рассвета. Потоки воды ещё неслись через весь двор, смывая отпечатки ног, которые вели от амбара до каморки, где жила Ану-син.

Ану-син высыпала из мешка и зарыла глиняные черепки в яме в углу каморки, положила в мешок пару ячменных лепёшек и вздохнула легко, полной грудью. Словно всю жизнь ждала она этой минуты. Скорее бежать! Куда? Всё равно куда, лишь бы не оставаться здесь, не видеть Залилума, Киссара, Зер-укина, не слышать голоса Авасы! Лишь бы не очутиться завтра в Большом доме, где девушек будут продавать их будущим мужьям, как молодых тёлок на каруме!..

Девушка бежала тропинкой вниз так быстро, как будто кто-то гнался за ней по пятам. Только на берегу реки, когда повеял лёгкий ветерок и запахло тиной, она остановилась и перевела дыхание. Вдруг ей захотелось искупаться — смыть напряжение и тревогу и, как будто проведя ритуальное омовение, очиститься перед тем, как войти в свободную жизнь. Сбросив одежду, Ану-син бросилась в реку и ныряла, и перевёртывалась в воде с боку на бок, радуясь новым для неё ощущениям. Устав, девушка легла на спину и, удерживаясь на плаву с раскинутыми руками, долго смотрела в окрашенное розовыми полосами небо. Ещё раз нырнула и, немного поплескавшись, вышла на берег.

— Смотри, смотри, это она! — Молодой человек, невысокий, но крепкий, с курчавыми волосам и мягкой, едва начавшей отрастать бородкой, соскочил с коня и вытянул руку в сторону реки.

Его попутчик, лениво развалившийся в седле, медленно повернул голову и прищурился.

— Кто она? — спросил он, едва ворочая языком. — О ком ты говоришь, мой друг Киссар?

— Она, та девушка из моего алу, о которой я тебе рассказывал! Видишь, на берегу? — Голос Киссара дрожал от восторга и возбуждения.

Он замер и жадным взором впился в маячившую в негустых зарослях кустарника девичью фигурку.

Склонив голову набок, купальщица отжимала рукой тяжёлые иссиня-чёрные вьющиеся пряди. Речная вода стекала по её гладкому великолепному телу. Кожа девушки не была так темна, как у женщин селения, чья жизнь протекала под палящим солнцем, её лишь слегка оттенял ровный золотистый загар. Стан её был строен и гибок, она походила больше на небесное создание, нежели на смертную женщину.

— Разве она не божественна? — взволнованно прошептал Киссар и, полуобернувшись, снова обратился к своему спутнику: — Помнишь, в одном из храмов Ура мы видели вырезанный в камне облик Иштар? Ты только посмотри, до чего же эта девушка похожа на неё!

— Видно, утренняя прогулка верхом так и не выветрила хмель из твоей головы, бедный Киссар, — молвил тот, цедя слова сквозь зубы. — Ты здорово веселился всю ночь напролёт, каждую девку в Доме утех, что побывала в твоих объятиях, называл своей богиней. Я и думать не смел, что после столь бурных забав тебе будут мерещиться нагие богини, да ещё такие, как Иштар, на берегу реки, в каком-то захолустье…

— Ишведаку, ты так же глуп и слеп, как тот мул, которого на прошлой неделе купил твой дядя! — со злостью проговорил Киссар и махнул рукой.

Колени его дрожали, и он, казалось, был просто не в силах отвести зачарованный взгляд от прекрасной купальщицы.

Ану-син наклонилась, и густая мокрая масса волос на миг скрыла её лицо и обнажённое тело. Девушка взяла свою одежду, стряхнула с неё песок и, повернувшись, пошла от берега быстрыми лёгкими шагами по направлению к маленькой рощице из перистых пальм.

— Ты видел, Ишведаку?! Видел её?! — вскричал Киссар и, подбежав к коню, ловко вскочил на него. Глаза его блестели лихорадочным огнём; взволнованное дыхание прерывисто вздымало и тяжело опускало широкую грудь.

— Да ты просто обезумел, друг мой! — Ишведаку искоса, чуть настороженно наблюдал за Киссаром. — Что для тебя она, эта женщина, с её жалкой участью рабыни?

— Что она для меня, я не знаю, — взволнованно ответил сын Залилума, сверкнув глазами. — Но я знаю, что она унесла с собой мой покой! И я знаю, что ни одна женщина не вызывала во мне такого жгучего желания, как эта!

— Так овладей ею! Ты же можешь сделать это прямо сейчас, в той пальмовой роще, куда она ушла, — предложил ему невозмутимый Ишведаку.

— О, ты не знаешь её! — отозвался Киссар изменившимся голосом. — Она скорее броситься тигру в пасть, чем позволит мне дотронуться до неё хотя бы пальцем.

Киссар умолк, охваченный одной мыслью, и потом, глядя на своего приятеля, пообещал:

— И всё-таки она будет принадлежать мне, или я не Киссар, сын Залилума! Тебе же, друг Ишведаку, предстоит стать свидетелем моей самой блестящей победы. Клянусь Мардуком!

Ишведаку пожал плечами и ухмыльнулся.

— Может, я и слеп, как мул моего дяди, но всё-таки не настолько глуп, чтобы терять голову из-за какой-то спесивой девчонки, которая всего лишь рабыня.

— Знаешь, — ответил ему Киссар, задумчиво глядя куда-то вдаль, — если бы все рабыни обладали таким норовом, как эта девушка, жёнам вельмож пришлось бы многому у них научиться…

Ишведаку больше не возражал.

Конь Киссара рванул с места и ускоренным галопом помчал вдоль речки. Ветви низкорослых ив хлестали всадника по лицу. Он пригнулся к шее коня…

Хибур — в аккад. календаре декабрь-январь.

Едва погасли звёзды, и солнечный бог Шамаш, покинув ложе, начал всходить над землёй, по всему алу — от первого дома до последней хижины — прокатилась волна радостных возгласов. Из своих убежищ под тростниковыми крышами высыпали на улицу, щебеча и смеясь, юные девушки. Одни из них ликовали, встречая этот долгожданный для них день, другие — ещё только в мыслях готовились к такому же дню, который наступит через год или больше. Женихи — местные и из соседних селений — праздничной процессией двигались в сторону «димту» — Большого дома.

Тем временем в хижине с обугленным деревом во дворе, что стояла на крутом берегу Великой реки, Баштум с нетерпением ждала Ану-син и то и дело посматривала на подготовленный для неё наряд. Облачение невесты — белая льняная рубашка с поясом, замысловато украшенным цветами, расшитая бисером круглая шапочка и тонкое, огненного цвета, покрывало — было прислано в подарок от хазанну Техиба. Баштум, любуясь столь немыслимым для неё богатством, уже предвкушала, какой восторг вызовет у жителей алу её Ану-син, облачённая в этот наряд.

— Да будет в веках прославлено имя твоё, лучезарная Иштар, владычица утренней зари и вечерней звезды, — шептала маленькая женщина, молитвенно прижав к груди худые руки. — Ану-син потеряла мать, но ты пожелала прийти к ней и остаться с ней, взяв под своё покровительство. По милости твоей Ану-син подобна тебе, и тело её напоено пряным ароматом степных ветров; ты даровала ей чёрные глаза, подобные южной ночи, глубокие, как омуты; ты наделила её мудростью, какой не встретишь у человека из тростниковой хижины. Кланяюсь тебе, царственная Иштар, и благодарю тебя, и молю тебя, чтобы ты никогда не покидала Ану-син — ни в радости, ни в беде. А если можешь, сделай так, чтобы ей не приходилось против своей воли ублажать того, кто станет сегодня её мужем, работать от зари до зари, есть сухие лепёшки и спать в такой же хижине, как эта…