Тут в одной руке у старухи вдруг откуда-то появился нож, а в другой взъерошенный ворон; она резко взмахнула ножом и брызнула кровью на Ану-син.

— Прими и помоги, о Ламашту! — прохрипела она.

Ану-син смотрела на неё изумлёнными глазами: с любопытством и страхом. Старуха призывала львиноголовую Ламашту — богиню зла и мрака, угрозу для женщин и детей, с именем которой молва когда-то связывала Ану-син. Неужели богиня и вправду должна явиться сейчас? — думала девушка, замирая от мистического ужаса.

Лишь спустя какое-то время она поняла, что внутри у неё и вправду вдруг всё замерло, оцепенело: тело словно одеревенело, мысли, ощущения, чувства рассеялись бесследно как дым. А старуха бросила в огонь щепотку какого-то порошка, после чего хижина озарилась синевато-мертвенным светом и дым повалил тяжёлыми клубами. Глаза Ану-син ещё оставались открыты: она видела, как повитуха металась, торопливо совершая магические обряды и бормоча никому не понятные заклинания. Теперь в руках у неё вместо ножа был железный стержень, и Ану-син казалось, что его смертоносное остриё направлено в её сторону. Потом огонь в очаге шумно вспыхнул, взметнулся до потолка и погас — всё померкло перед взором Ану-син, и она провалилась в бездонную чёрную бездну…

Она летела всё стремительнее, ниже и ниже. Мерцающие частички света — не то светлячки, не то искры от невидимого костра — мчались навстречу и пронзали насквозь её бесплотное тело. Холодные вспышки, похожие на всполохи далёких бледных зарниц, время от времени озаряли бескрайнее пространство; гулкие тягучие удары, напоминавшие звон тимпана, доносились со всех сторон — и будто ниоткуда. Внезапно гигантская, вихрящаяся тень вознеслась над Ану-син и, молниеносно обрушившись на неё, наполнила её тело такой болью, что, казалось, у неё разорвётся сердце. Ану-син закричала, как никогда в жизни. И вдруг… прозрела.

Она увидела великолепный дворец, выстроенный из невиданного белого камня с золотом, в окружении дивного сада, полного деревьев, цветов и статуй. Дворец, озарённый ярким солнцем, возвышался над огромным шумным городом, а сад в несколько ярусов спускался по отлогим склонам горы, опоясывая её. По широкой каменной лестнице, которая вела к дворцу, тянулся пёстрый ковёр; в высоких золотых лампадах горел огонь. Невиданная, немыслимая красота очаровала Ану-син, захватила её воображение с такой же силой, как впервые услышанная ею в детстве песнь о богине Иштар.

Ану-син почувствовала, что душа её как будто видит отдельно от тела — сквозь пространство, сквозь время, сквозь толщу преград всё, что происходит даже в самых отдалённых уголках сознания.

Вот словно из воздуха возникли человеческие фигурки: сначала их было много, они сбились в толпу, а потом начали отдаляться друг от друга, рассыпаться, как кусочки сухой глины, пока не остался всего лишь один силуэт. Ану-син с волнением вгляделась в очертания этого нового видения. Чёрные и красные пятна мелькали, роясь, угасая и вспыхивая, и мешали ей смотреть. Наконец она различила красивого кудрявого юношу, стоявшего перед ней с гордым и воинственным видом. Что-то в его лице показалось Ану-син пронзительно знакомым, что-то родное и вместе с тем враждебное поразило её.

Изо всех сил Ану-син потянулась к стоявшему, с жадным вниманием вглядываясь в смелое, нахмуренное лицо, любуясь им, запоминая его. Но тут что-то сильно ударило её в грудь; красные круги, сливаясь, поплыли перед глазами. Видение исчезло, расплывшись в пространстве, как туман, и глубокая тихая печаль, горькая тоска овладела ею.

Ану-син очнулась на полу в полутёмной лачуге. Огонь в очаге догорал, скупо озаряя сидевшую перед ним старуху; Сидури стояла перед девушкой на коленях и гладила её по волосам.

Но для лежащей Ану-син явь ещё перемешивалась с грёзой; она видела себя то летящей в беспросветном мраке, то спелёнутой, связанной по груди и рукам до того туго, что не могла пошевелиться; вся внутренность её горела. Старуха не сразу позволила Сидури распеленать Ану-син: чтобы девушка не металась от боли.

— Мне было странное видение, — наконец, преодолев слабость, проговорила Ану-син. — Юноша, могучий и прекрасный, как божественный Таммуз… Я чувствовала в нём родную душу…

Утирая пот со лба и щёк, старуха ответила ей:

— Что ж тут странного? Ты видела своего нерождённого сына.

— Я видела его так, будто наша встреча была наяву, — сказала Ану-син, с необъяснимым упрямством не соглашаясь с тем, что боги во сне показали убитого ею ребёнка.

— Может, божественные силы приоткрыли перед твоим взором завесу, за которой скрывается будущее? — вступила в разговор Сидури, желая поддержать свою подопечную.

Старуха хмыкнула.

— Не обманывай её, — обратилась она к жрице Ишхары, — и сама не обманывайся. Ты была здесь, всё видела… У этой девицы никогда не будет детей.

На этот раз Сидури промолчала и только низко склонила голову.

— О многоликая владычица Иштар, тебе одной я буду служить до конца своей жизни! Моя судьба — в твоих руках! — прошептала Ану-син и закрыла глаза.

*Из семейно-брачного права Древней Месопотамии. ст. 53, табличка 3.

То самое событие, которое принесло бы горести и разочарование женщине, принявшей решение избавиться от нежеланного ребёнка, но не отказавшейся родить в будущем, наполнило сердце Ану-син иными надеждами. Теперь она точно знала, что после всего случившегося у неё остался только один путь: до конца жизни служить своей богине с неиссякаемым рвением и самоотречением. От прежней Ану-син, которая с пылкостью юности когда-то мечтала обрести счастье в любви к мужчине и желанным детям, ничего не осталось. С той минуты, как она сделала свой выбор, всё для неё изменилось бесповоротно. Стать энту и оставаться в этом сане до самой смерти, старея и угасая в стенах храма, навсегда убив в себе мечту о семье, — таков был её жребий.

— Согласно древней традиции, первосвященница культа Ишхары не имеет права вступать в законный союз с мужчиной, но времена меняются: то, что в старину находилось под запретом, ныне обретает иной смысл, — сказала ей Сидури после того, как они покинули лачугу повивальной бабки. — Традиции культа, принятые нашими далёкими предками, — это свод правил, которые передаются от поколения к поколению. Но они нигде не записаны, и нет такого камня, на котором они были бы высечены, и не существует ни одной таблички, на которой их можно было бы прочесть. Для чего я говорю тебе это? Чтобы твои руки были развязаны, а мысли свободны, если однажды ты решишь нарушить неписаные правила. Представь, что их нет и никогда не было! Посмотри на меня: я замужем, хотя по-прежнему остаюсь служительницей Ишхары. Но тогда почему верховной жрице этой богини не дозволено вступать в союз с тем, кого изберёт её сердце? Да и энту других культов с некоторых пор не возбраняется связывать себя семейными узами.

— Нет, Сидури, это не для меня, — Ану-син покачала головой. — Знак, ниспосланный свыше, укрепил меня в верности выбора, который изначально был единственным и предназначенным мне богами. Быть первосвященницей обоих культов богини — древнего Ишхары и нынешнего Иштар — это значит хранить верность ей одной, многоликой и вездесущей. Что касается ребёнка, я никогда не буду сожалеть о том, что избавилась от него. Это был плод насилия; семя, из которого он взрастал, было дурным и вредоносным. Если бы ему было суждено родиться, он познал бы в этом мире лишь ненависть и презрение…

Несмотря на решительный тон, которым Ану-син произносила свой ответ, вид у неё был печальный и тоскливый. Её огромные чёрные глаза стали ещё больше от залёгшей вокруг них синевы; под тонкой, почти прозрачной кожей виска лихорадочно пульсировала жилка. В каждом её жесте чувствовалась слабость, и она с трудом превозмогала мучительную боль и усталость.

— Что я должна сказать эну Илшу? — тревожно спросила Ану-син, когда они с Сидури, стараясь оставаться незамеченными, входили в её покои. — Не сомневаюсь, что Хинзури уже донесла ему о своих наблюдениях, и, если он поверил ей, меня немедленно подвергнут унизительному осмотру.