— Но, владыка, я люблю мою Ану-син, я всей своей душой прилепился к ней, — понимая, что Нин не оставит ему выбора, жалобно проговорил Оннес.

Сознание собственного бессилия сдавило грудь туртана. Недавно такой гордый своей победой, торжествующий и самоуверенный, сейчас он был готов броситься царю в ноги, упасть лицом на землю у его ног и целовать носки его сапог.

Молча, повелительным жестом Нин приказал ему удалиться.

Создав в покорённой Бактрии своё правительство из ассирийского наместника и местных вельмож и обеспечив своему царству безопасные границы, Нин во главе победоносной армии отправился домой.

Ассирийцы сделали только половину пути, и до долины Диялы, расположенной на стыке земель Эламского и Ассирийского царств, оставалось пройти ещё пару дней, — когда наступил вечер.

Солдаты утомились. Чем больше войско отдалялось от покрытых зеленью холмов Бактрии, а затем и Варканы, тем скуднее становилась на его пути растительность. Изредка вдали поднимались облака пыли: то пробегали страусы или стадо диких ослов. На поиски дичи отправляли самых быстрых и ловких, и тогда за ужином на солдатских кострах дымилось жирное мясо.

Всё это время Ану-син и Оннес не виделись — вынужденные подчиниться воле царя, супруги ехали порознь: жена в обозе, муж — во главе войска с другими командирами и рядом с Нином.

Злое любопытство и неутолённое желание видеть Ану-син и говорить с ней наедине заставило Нина в ту ночь направиться в её шатёр.

Ану-син, с непокрытой головой, стояла на коленях перед переносным алтарём богини Иштар. Царь подошёл к ней, прикрывая рукой пламя лампады, и какое-то время смотрел молча, наслаждаясь красотой женщины, которая запечатлелась в его памяти с того дня, как он впервые увидел её на свадебном пиру. Ану-син была так погружена в молитву, что не заметила его. Не выдержав мучительного томления, Нин произнёс хриплым голосом:

— Ану-син!

Она вскрикнула и, обернувшись, поднялась: теперь они стояли друг против друга, лицом к лицу. Ану-син смотрела царю прямо в глаза — и этот её взгляд, покорявший стольких людей, втягивал Нина точно в бездонный омут, пленительный и вместе с тем губительный. Но Нин даже не пытался сопротивляться обаянию этого взгляда, как больше не мог сдерживать своих чувств. Он вдруг наклонился и, прежде чем Ану-син успела опомниться, резко притянул её к себе и поцеловал в губы. В его объятиях она задрожала, как пойманная птица, и сделала попытку увернуться от него.

— Этого не должно быть! — сказала Ану-син, глядя на царя снизу вверх и упёршись ладонями в его грудь. — Перед божественными ликами Бабы и Шамаша и в присутствии их жрецов я дала обет хранить семейный очаг от всякого зла и поругания; я — мужняя жена. Я думала, что ты…

— Уважаю традиции?! — насмешливым восклицанием перебил её Нин. — Безропотно подчиняюсь законам? Чту заветы предков? Так ты думала о человеке, который правит от имени богов и о котором говорят, что он — зеркало бога?.. Знай же, что для меня существует лишь один закон — мои желания! И я желаю, чтобы отныне ты принадлежала мне одному! Я не могу спокойно смотреть, какими глазами вы смотрите друг на друга. Во мне закипает кровь от одной только мысли, что не я, а Оннес владеет тобой, и что не меня, а его ты ласкаешь на ложе!..

— Жена туртана, главнокомандующего ассирийской армией, не может быть наложницей другого мужчины! Пусть даже этот мужчина — сам царь! — Ану-син всё ещё сопротивлялась, желая избавиться от вцепившихся в неё рук — сильных, властных, не знавших пощады.

Нин засмеялся громко, зло.

С последним усилием Ану-син пыталась оттолкнуть его:

— Ты не получишь ни божественного наслаждения, ни безбрежного счастья, которым женщина дарит своего возлюбленного, если возьмёшь меня силой!

Пропуская её слова мимо ушей и продолжая смеяться, царь покрывал её нежную тонкую шею, у корней волос, злыми, жадными поцелуями.

Ану-син, продолжая уклоняться от ласк Нина, отступила назад и нечаянно задела столик, на котором стояло блюдо с сушёными фигами и кувшин вина. Кувшин упал — и на полу тотчас появилась багровая лужица, похожая на пролившуюся кровь.

В это время послышался какой-то шум и гул голосов. Солдаты, с криком, ударяли мечами в звонкие щиты.

— Владыка, воины Ашшура желают чествовать победителей Бактр — славного Оннеса и его храбрую жену! — заявил, неожиданно войдя в шатёр, шакну Алпурру (не найдя царя в его шатре, военачальник увидел царских гвардейцев в обозе и поспешил туда). — Они хотят видеть их вместе и…

Тут Алпурру осёкся — его взгляд упал на пролившееся вино. Потом он взглянул на Ану-син в объятиях царя и, не сказав больше ни слова, выбежал из шатра.

— Я знаю, о чём он подумал, — проговорила Ану-син, обращаясь к Нину. — И лучше бы тебе, владыка, уйти отсюда, пока Алпурру не сказал солдатам, что ты совершил насилие и пролил мою кровь…

От ярости и сознания того, что предостережение жены Оннеса может оказаться правдой, Нин заскрипел зубами. Но хватку ослабил, и Ану-син наконец вырвалась из его объятий. Они оба — сначала царь, а за ним и Ану-син — вышли из шатра, чтобы показаться солдатам. Ану-син как птица полетела навстречу мужу, длинные волосы подхватил ветер. Нин устремился было за ней, но так быстро бежать не мог; да и не хотел, чтобы солдаты увидели, как их царственный повелитель преследует женщину: точно охотничий пёс настигает газель.

Между тем Оннес уже взошёл на вершину холма, так что все войска могли его видеть, — с мечом и в броне; величественный и статный, в шлеме, на котором вспыхивали багровые молнии от заходящего солнца, он походил скорее на самого царя, чем на командующего армией.

Под громкие приветствия Ану-син, укутавшись наспех наброшенным покрывалом, также поднялась на холм и встала рядом с мужем. Из рядов солдат, с радостью взиравших на эту великолепную пару, поднимался восторженный крик:

— Слава героям Бактр! Слава Оннесу! Слава Ану-син, дочери божественной Иштар!

И всё громче, со всех концов равнины, покрытой полками, раздавался крик:

— Слава! Слава! Слава!..

В то время, когда ликующий туртан со своей женой стоял на холме, окружённый светом вечерней зари, Нин, бледный, несмотря на отблеск пурпура царской мантии, тяжело дышал и сжимал кулаки. Он стоял и глядел на них; его сердце разрывалось от ревности и бессильной ярости: он был властен убить и его, и её, но осознавал, что не в его власти было убить их любовь.

Весь остаток пути царь по-прежнему грезил о жене Оннеса. Он худел, не спал, терял охоту к пище. В бессонные ночи он лежал с открытыми глазами и с завистью думал о туртане, которому была отдана любовь Ану-син: «Если бы не Оннес и не победоносное взятие Бактр, после которого он превратился в настоящего грозного героя, а его жена — в символ женской доблести, я бы давно добился желаемого. Но я глупец! Сам отогрел его на своей груди, своими собственными руками вручил ему жезл туртана и поставил его во главе армии… И кто знает, не позарится ли Оннес теперь, при поддержке военных, на мой престол, подобно Эришуму?..»

Злая ревность делала зависть Нина ещё более жгучей: избавиться от соперника, умертвив его, как прежде Эришума, он всё-таки не мог — любовь солдат к туртану защищала его надёжнее панциря, да и повода для казни пока не было.

Чтобы хоть немного утолить свою зависть, царь решил прибегнуть к чрезвычайному средству. Он велел глашатаям, посланным в Ассирию впереди войска, возвестить народу о победе, дарованной Ашшуром и Нинуртой «царю царей, владыке Ассирии, богоподобному Нину». Судя по тексту табличек, которые гонцы должны были читать на площадях городов и карумах, выходило, что несколько месяцев осаждал Бактры не Оннес, а царь Нин, который, однако, в это же самое время, развлекался со своими приближёнными в ниневийском дворце; что не Оннес терпел голод, жажду, зной, поддерживал боевой дух солдат и спал меньше их, а владыка Нин. Не упоминалось даже имени Оннеса в этих глиняных посланиях, как будто туртана в ассирийской армии вовсе не было. И когда войско вступило в пределы Ассирийского царства, народ восторженно приветствовал победителя Бактрии — Нина.