Ану-син покорно распустила узел ленты под тяжёлым пучком волос на затылке — густые чёрные волосы волнами рассыпались по худеньким плечам и спине, и даже Залилум восхищённо хлопнул себя по бёдрам.

Хозяйка дома поднялась со своего места и наклонилась к девочке с протянутой рукой, чтобы дотронуться до её волос. Ану-син испуганно вжала голову в плечи: ей показалось, что усатая женщина хочет клюнуть её своим длинным носом в лоб. Аваса склонялась всё ниже и ниже. И в ту минуту, когда она вот-вот уже должна была клюнуть девочку в лоб, Ану-син отпрянула от неё, словно лань от лапы тигра.

— Смотри, какая злобная. Настоящая дикая кошка, — прошипела Аваса, сердито шевеля усами над верхней губой. Но руку от головы девочки всё же отняла.

Залилум поставил свою чашу на стол и обеими руками вцепился в подлокотники кресла с высокой спинкой.

— Ну вот мы и снова встретились, маленькая дикарка, — проговорил он. И затем с угрозой, возвысив голос, прибавил: — Погоди, скоро ты станешь совсем смирной. Мне больше по сердцу кошки, которые ласкаются, а не царапаются.

Залилум впился в лицо Ану-син обжигающим взглядом, от которого она должна была испуганно пасть ниц перед ним, как это делали все его слуги. Однако встретил бесстрастную непреклонность, столь необычную для девочки её возраста, что одновременно и удивило, и разозлило его ещё сильнее.

Ану-син и вправду уже совладала со всеми своими страхами и теперь смотрела на восседавшего за столом, как нерушимая гора, человека с отвращением и гневом.

— Я очень довольна твоим подарком, мой муж, — снова заговорила громким голосом, привлекая внимание гостей, Аваса. — Ведь это всё равно, что взять из логова тигрёнка, приручить его, и вот он уже вымахал в домашнюю тигрицу, которая ластится к людям и даже не подозревает, что она большая дикая кошка. Эта девчонка станет тем же выращенным и укрощённым людьми зверёнышем. Клянусь Дамкиной*, что так оно и будет!

И озорная, злая усмешка зазмеилась у неё на губах.

— Уведи её с глаз долой, — приказал Залилум одному из поджидавших за дверью слуг и, глядя на девочку, процедил сквозь зубы: — За три года ты станешь совсем иной, дочь раба! Совсем иной!..

Ану-син вышла из господских покоев подавленная, с отчаянием в груди. Она как бы согнулась под огромным, незримым грузом, который давил на её худые плечи. Впервые в жизни она оказалась под кровлей чужого дома, одна среди злых людей, от которых теперь зависела её жизнь. И от сознания того, что спасения ей ждать неоткуда и не от кого, на сердце становилось ещё тяжелее.

Слуга провёл Ану-син через низкий проход в стене, которая отгораживала господский дом от «чёрного» двора, где были расположены кладовые, загоны для скота, клетушки с домашней птицей и каморки рабов. Откинув циновку над порогом одной из каморок, напоминавших пчелиные соты, слуга толкнул девочку внутрь. Ану-син упала от толчка на пол и осталась одна в непроницаемой тьме.

Она присела в углу каморки, обхватив колени руками. Спустя какое-то время взошедшая луна заглянула к ней сквозь прорехи в циновке над входом. Вдруг в серебристых лучах выступила из темноты чья-то фигура. Нет, устало подумала Ану-син, это мне просто мерещится. Но видение не исчезло: огромная фигура, с чем-то длинным и холодно блистающим, как сталь, в одной руке и корзиной в другой, приближалась к каморке девочки.

В тот момент, когда Ану-син уже была готова закричать со страху, она услышала знакомый низкий голос:

— Вздумаешь брыкаться, тебе же только хуже будет!

Ану-син промолчала, хотя, конечно, почувствовала что-то недоброе и неизбежное.

Аваса переступила порог, подошла к девочке с большим кухонным ножом и собственноручно начала отрезать ей волосы — прядь за прядью. Корзина быстро наполнялась густыми шелковистыми волосами, на которых мерцали бледным серебром лунные блики.

Девчурка больно закусила губу. Нет, говорила себе Ану-син, я не доставлю этой надутой гусыне радости видеть мои слёзы. Хотя в её больших чёрных глазах уже предательски блестела солёная влага. Она вспомнила, как мать с самого раннего детства учила её ухаживать за волосами, готовить для их мытья пенящуюся смесь из золы и глины, заваривать кожуру айвы для их укрепления, как аккуратно она стригла ослабленные кончики и бережно расчёсывала длинные пряди. «Волосы — это украшение каждой женщины, — повторяла Баштум, — а у таких бедных, как мы, красивые волосы и вовсе единственная ценность».

Ану-син затрепетала. На мгновение в сумерках ей почудились родные глаза и где-то совсем близко как будто прозвучал родной голос. Но тучное тело безжалостно кромсавшей ей волосы Авасы закрыло образ матери тяжёлым пологом.

Шуму — на аккад. языке «имя».

Дамкина — богиня-мать, почиталась как супруга бога Эа, повелителя свежей воды.

Аваса, которую Ану-син следовало называть бэллит — госпожой, взяла девочку в качестве домашней прислуги. В услужении семьи Залилума были девочки разного возраста: старшей из них едва исполнилось четырнадцать лет, а самой маленькой оказалась Ану-син. Девочки стирали и скоблили полы, чистили ковры и мыли посуду, ухаживали за растениями и обшивали не только семью Залилума, но и его менее зажиточных родственников. В обширном хозяйстве землевладельца работы всегда было более чем достаточно, но тяжелее всякой работы — поучения и придирки хозяйки, за которыми часто следовало какое-нибудь наказание. Собравшись поужинать под тростниковым навесом во дворе, девочки с замиранием сердца спрашивали друг друга, не разбил ли кто-нибудь из них посуду, не повредил ли любимые цветы Авасы, не оставил ли пятно на ковре и не забыл ли подшить отданную им на починку одежду. Таких счастливых дней, когда каждая из девочек выполняла свою работу, на взгляд Авасы, безукоризненно, выпадало очень мало. Достаточно было малейшего проступка, за который маленьких рабынь подстерегала порка розгами или пытка голодом.

Ану-син пришлось однажды выдержать пытку голодом: за лужицу воды в спальне хозяйской дочки, которую маленькая рабыня забыла промокнуть тряпкой. Чтобы как-то унять голод, девочка пила воду, однако это мало помогало. В то время, как Ану-син едва держалась на ногах от слабости, в животе у Авасы, учившей «злоумышленницу» уму-разуму, приятно урчало после сытного ужина.

Но наиболее тяжким наказанием — страшнее самой трудной работы и даже голода — была порка розгами. Просвистев в воздухе, заранее вымоченный в солёной воде гибкий прут огнём обжигал нагую девочку, а на следующее утро жертва Авасы поднималась с постели вся в пузырях, которые покрывали тело.

Для Ану-син же, которой пока удавалось избежать порки, нестерпимым было испытание, когда Аваса внезапно останавливала её и долго всматривалась в её лицо своими совиными глазами. О чём она думала? Какие мысли бродили в голове этой страшной женщины? Вспоминала ли она своё детство, видя в Ану-син себя, десятилетнюю? Или, может, сравнивала маленькую рабыню со своей дочерью, которой не посчастливилось родиться красавицей?

О единственной дочери Залилума и Авасы говорили, будто глаза у неё точно семечки из дыни, зубы как у верблюда, а рот, как горшок. К тому же Син-нури была калекой: однажды Залилум, глядя на подраставшую дочь, сильно рассердился из-за её уродства и так хватил её по ноге своим посохом, что перебил ей колено. С тех пор девочка хромала, вызывая жалость у кого угодно, но только не у своих родителей — ведь для них она стала обузой. Кто же возьмёт некрасивую хромоножку замуж?

Когда Ану-син впервые увидела Син-нури, её сердце сжалось от жалости: как же не посочувствовать бедняжке? А где-то через неделю после того, как Аваса ночью в каморке остригла её волосы, девочка увидела на голове Син-нури накладную толстую косу с вплетёнными в неё лентами и цветами.

— Что это ты, не выспалась? Всё у тебя из рук валится, — прикрикнула Син-нури, глядя на подметавшую двор девочку, из рук которой вдруг выпала метёлка из пальмовых листьев.