— Не волнуйся. Я позабочусь об этом, — твёрдым обещанием успокоила её наставница.

Войдя в эгипар и завидев старого жреца, который сидел на постели в окружении служек и с аппетитом уплетал жареную куропатку, Сидури поначалу даже растерялась. Но потом, осознав внезапность перемены, упала перед Илшу на колени и заплакала.

— Прости, абу, прости мне эту слабость… Я плачу от радости, оттого, что ты не покинул нас, — бормотала она, обливая слезами холодные пальцы старика, липкие от жира дичи.

— Ну полно, полно, досточтимая Сидури, — ворчливо произнёс Илшу, втайне невероятно польщённый таким проявлением чувств со стороны жрицы. Он и мысли не допускал, что её поведение могло быть неискренним.

— Как ты себя чувствуешь, абу? — участливо спросила Сидури, поднимаясь с колен и присаживаясь рядом со стариком. — Твой недуг тяжело отразился на всех нас. Но тем не менее ты, надеюсь, найдёшь храм в отменном состоянии. Благодаря стараниям Ану-син храмовая казна наполняется серебром, земельные владения расширяются, а, помимо амбаров и мастерских, в хозяйстве храма теперь есть также давильня для винограда и винный погреб.

Она взяла чашу с вином из рук одного служки, блюдо с фигами забрала у другого и движением головы велела обоим убраться. Когда они с жрецом остались наедине, тот сказал:

— Ты спросила, как я себя чувствую. Бывало и хуже, но, думаю, пришло время возродиться — хотя бы для того, чтобы позаботиться о выборе своего преемника.

— А может, лучше всё же преемницы? — Сидури взглянула старику прямо в глаза, твёрдо и красноречиво.

Тот моргнул, потом покосился на блюдо с фигами в руках у собеседницы и с задумчивым видом почесал в затылке.

— Гм… Стало быть, наши мысли совпали, — произнёс он голосом, в котором звучало удовлетворение. А потом, очевидно, желая скрыть поспешность принятого им решения, спросил у Сидури: — Ты уверена, что ещё не рано? Может, мне всё же понадобится больше времени отвести на её подготовку?

— Разве бывает рано готовить человека, путь которого начертали боги? — отозвалась Сидури. Чуть помедлив, она прибавила: — И раз уж мы пришли к единому мнению, самое время поговорить откровенно о том, что произошло с Ану-син в нухаре и чем это для неё обернулось.

Жрец бросил на неё беспокойный взгляд, и подозрение шевельнулось у него в груди. Окажись на месте Илшу другой человек, судьба Ану-син сложилась бы иначе; старик же не только оставался благосклонным к ней, но по-прежнему испытывал чувство вины за трагедию, которая разрушила их общие надежды. О том, что Ану-син подверглась насилию, знали только они с Сидури; остальные обитатели храма Иштар, Дарующей воду, верили, что богиня защитила девушку от ассирийца: ведь та нашла убежище в нухаре — перед алтарём Владычицы, в святая святых. Если Ану-син и могла наследовать верховный сан, то только потому, что в глазах окружающих она оставалась целомудренной. Илшу же в принятии столь важного решения требовалось лишь договориться со своей совестью и пренебречь старинной храмовой традицией. «Кто почитает Иштар, должен идти по пути правильности в мыслях, в словах и в делах. Тот, кто денно и нощно трудится во славу её божественного имени, заслуживает больше почтения, нежели тот, кто лелеет свою невинность», — к такому заключению пришёл старый жрец, найдя оправдание своему выбору и вместе с тем загладив свою вину перед Ану-син.

После разговора с Сидури эн Илшу ещё два дня велел слугам никого не впускать в эгипар. Увидеться с верховным жрецом, победившим тяжёлый недуг, желали и обитатели храма Иштар, и богатые паломники, и служители соседних святилищ. Но упорнее всех стремилась с ним повидаться Хинзури — она приходила к эгипару несколько раз в день, ссорилась со стражниками, пыталась обманом проникнуть в покои Илшу. И, едва старый жрец, встав на ноги, направился к храму править молебен, две девушки заступили ему дорогу.

— Можно, наконец, с тобой поговорить? — Хинзури, с красным от обуревавших её чувств лицом, не могла найти себе места от нетерпения.

Илшу невольно отшатнулся от неё, обеими руками вцепившись в свой деревянный посох с резным — в виде парящей голубки — набалдашником.

— Что с вами такое, отчего такой напор?

— Абу, мы возмущены и обращаемся к тебе за справедливостью! — вскричала Хинзури. — Чудовищные безбожные дела творятся в стенах нашего храма, а их виновник остался ненаказанным.

Подруга Хинзури (та самая, которая была свидетельницей обморока Ану-син, вызванного зельем) немедленно вступила в разговор.

— Сангу в тягости и скрывает это от всех нас, чтобы ей было позволено вступить в верховную жреческую коллегию и заполучить сан энту! — заверещала она, размахивая руками. — Это возмутительно и неслыханно!

— Серьёзное обвинение, — с задумчивым видом проговорил жрец. — И что вы об этом ещё знаете?

— Этим утром мы видели, как она поднялась на верхнюю террасу и вошла в нухар как ни в чём не бывало! И это тогда, когда жрица в её положении не смеет даже переступить порог святилища! — продолжала Хинзури в праведном гневе, от которого её лицо сделалось устрашающе багровым, а на лбу выступили капли пота.

— Ты должен вмешаться, абу, — с не меньшим негодованием подхватила её подруга, — и выгнать эту лицемерную распутницу из нашего храма.

Эн Илшу посмотрел на обеих жриц строгим взглядом, к которому примешивался оттенок осуждения.

— Успокойтесь, мои праведницы, я непременно выведу это дело на чистую воду, — пообещал он.

Девушки обменялись быстрыми взглядами.

— Что… что ты хочешь сказать? — пролепетала Хинзури, с трудом скрывая изумление и настороженность.

— Лишь то, что сангу стала жертвой недоброжелателей, — спокойно, приняв присущий его сану величественный вид, ответил Илшу. — Вы думали небось: вот старик, свалился в постель в ожидании Намтара и забылся в своём недуге. Может, так оно и было, только уши-то у меня на месте, и слышу я хорошо — вот так и узнал, что завистники стали распространять клевету в стенах храма и даже пытались отравить Ану-син, подмешав ей в вино некое зелье. Но покровительство милостивой Иштар, явившейся в божественном знамении, позволило мне понять, что на Ану-син нет никакой вины. Её лоно девственно чисто и никогда не было обременено плодом запретной любви. Теперь же, после того, что случилось, я должен найти и наказать клеветников: ведь они могут быть по-настоящему опасны.

Жрец видел: обе девушки были поражены тем, что услышали от него.

— Странная история! — пробормотала Хинзури и недоверчиво покосилась на старика.

— А она обвинила кого-нибудь в том, что вино было отрав… испорчено? — испуганно спросила её подруга.

— Нет, и это доказывает её благородство, — ответил Илшу. И, пряча лукавую улыбку, нарочито суровым голосом произнёс: — Но, может, у вас есть какие-нибудь подозрения?

— У нас? Нет, конечно, нет! — дружно — в один голос — ответили жрицы.

— Я так и думал. — Старик вздохнул. — Знайте, что я рассматриваю Ану-син как будущую энту нашего храма и что больше не допущу никаких на неё нападений. Кто бы ни был злоумышленник, он будет сурово наказан. Мы хорошо поняли друг друга?

Хинзури и её подруга утвердительно кивнули и покинули эгипар, куда спустя какое-то время вошёл человек в одежде ассирийского гонца.

Послание — табличка в глиняном конверте, скреплённая печатью первосвященника Ашшура — бога-покровителя ассирийцев, — вызвала у Илшу небывалое изумление. От волнения задрожали руки, вспотели ладони — и он, опасаясь, что она выскользнет из его пальцев, торопливо положил табличку на постель. Старик знал, что верховным служителем, шангу, Ашшура был царь; для любого ассирийца весь мир являлся достоянием этого бога, и все жители страны подчинялись его главному служителю под страхом смерти. «Бог Ашшур есть наш правитель. Наш царь есть его представитель на земле», — эти слова внушались каждому ассирийскому гражданину с раннего детства. Царь был также верховным судьёй; он знал, что для его народа — хорошо, а что — плохо, и не боялся всему этому плохому противостоять. Каким бы ни было царское повеление, какой бы стороны жизни ни касалось, оно было справедливым и единственно верным.