— Кто она? — небрежно махнув рукой в сторону изображённой на фреске девушки, сухо спросила Ану-син. Одна только мысль о том, что когда-то, пусть даже до её появления в колонии, Каданор и эта девушка были вместе, причиняла ей муку.

И оттого так сильно поразил её ответ Вадунара:

— Её звали Алфея, она была нашей единственной и горячо любимой сестрой, — тихо, с грустью и болью в голосе молвил юноша. Чуть помедлив, он прибавил: — Вот уже год прошёл со дня её гибели, год, как её нет с нами…

Вадунар отвернулся, чтобы Ану-син не видела его слёз, и медленно отошёл от неё.

Ану-син сразу сникла и виновато потупила взор. Ей стало ужасно стыдно за свои недавние мысли и чувства. В душе она просила прощения за них и у Вадунара, и у Каданора, и у самой, ныне блуждавшей в тёмном царстве Эрешкигаль, девушки с красивым именем Алфея.

— Ты сказал, что она погибла, — снова заговорила Ану-син, следя за тем, как Вадунар размешивает краски в горшочках с водой и как затем, отжав пальцами кисть, приступает к росписи. — А как это случилось?

— Они с Каданором были единственными в колонии акробатами, которые, стремясь продолжить традиции наших предков, не боялись выступать с быками. Игра с быками — Тавромахия — священна и в то же время смертельно опасна… Алфея знала, что её жизнь, отданная древнему танцу, будет недолгой. Её всегда восхищали рассказы о бесстрашных критских девушках — участницах священного ритуала, и она гордилась своим жребием. Роковым жребием…

Вадунар умолк и задумчиво посмотрел куда-то в только ему одному видимую даль.

Ану-син представила огромного круторогого быка, несущегося во весь опор, и тоненькую храбрую девушку… Вадунар не сказал, как именно она погибла, но можно было догадаться, что смерть Алфеи была поистине ужасна. Ану-син содрогнулась всем телом и, чтобы как-то унять эту дрожь, снова обратилась к критянину с вопросом:

— Ты назвал этот танец священным ритуалом. Какого же бога вы почитаете в образе быка?

— У наших предков — коренных жителей Крита — это опасное животное олицетворяло их главного бога, властвующего над морем. Его имя — Посейдон. Жизнь островитян в те далёкие времена зависела от плодородия на земле и в водах. Залогом их благополучия служил священный брак бога-быка Посейдона и богини плодородия Пасифаи… Критяне верили, что сумеют отвести от себя гнев Потрясателя Земли, но, увы, их «остров ста городов» был обречён — в недрах земли и моря медленно и неотвратимо зрела страшная сокрушительная сила…

Вадунар тряхнул своими густыми кудрями и крепко сжал кисть. Теперь его взгляд блуждал по стене с начатой росписью. Он будто позабыл о стоявшей у него за спиной Ану-син.

Девушка неслышно вышла из обители мастера и замерла за дверью, размышляя в грустном одиночестве. Рассказ критянина поразил её до глубины сердца.

Неужели и Аккад, древний, могущественный и процветающий, также может исчезнуть навсегда, оставив в память о своей великой культуре лишь развалины дворцов и храмов? Неужели может исчезнуть, смешавшись с дикими воинственными племенами, трудолюбивый народ-творец? Исчезнуть подобно тому, как воды Великой реки исчезают, растворяясь, в водах далёкого моря, к которому они устремляются… И неужели вся эта жизнь, с её неповторимым искусством и овеянными тысячелетиями традициями, так же, как жизнь сказочно-прекрасного легендарного Крита, растворится в какой-нибудь новой, иной жизни всего лишь памятью о былом?..

«О, если бы процветание и могущество Аккада зависело от меня, — думала Ану-син, — я бы не пожалела для этого ни своих сил, ни даже собственной жизни! Я оставила бы грядущим поколениям города и землю без следов пожарищ и разрушений, я бы сделала всё возможное, чтобы их наследием были дивные благоухающие сады, великолепные города и грандиозные храмы, а не одна только память о былом величии их некогда могущественной родины!»

Поддавшись смелым мечтаниям, Ану-син гордо вскинула голову. Но вдруг точно окаменела, охваченная суеверным страхом. Услышь боги её дерзкие мысли — и расплаты за это ей не миновать… Она вспомнила поучения Жрицы маршекасу: боги ревнивы к своим правам, никто, кроме них, не смеет распоряжаться судьбами: ни своими собственными, ни уж тем более судьбами целого народа или страны. А потом Ану-син успокоила сама себя: что им, великим, вечно занятым богам, до неё, бедной девушки, скитающейся по бескрайним просторам Аккада и затерянной, подобно песчинке в пустыне, среди таких же скитальцев?..

Коленопреклонная Эрифа стояла посреди полукруглого зала храма с низко опущенной, накрытой покрывалом головой и беззвучно, одними губами молилась. Тяжёлый дым из двух бронзовых курильниц у алтаря оседал в полутёмном зале святилища голубоватым туманом. Густой пряный аромат кипера — растения, выжимки которого добавляли к благовонным маслам, — смешивался с запахом горящего мяса принесённого в жертву ягнёнка.

Эрифа подняла глаза к алтарю и до тех пор смотрела на колеблющееся пламя, пока взор её не затуманился и голубоватая дымка не скрыла от неё изображение богини. Восседающая на троне женщина с тучным — пышные бёдра и грудь — телом, символизировала материнство и плодородие; лик её был грозен и в то же время благочестив. Долго оставалась Эрифа в таком положении, освещённая мерцающим пламенем жертвенника, и время от времени горестно вздыхала. На душе у неё было неспокойно, растревоженное сердце билось гулко и часто.

Причиной же для беспокойства было внезапное увлечение её любимого сына, красавца и силача Каданора девушкой, которая, несмотря на все её заметные достоинства, пробуждала у Эрифы противоречивые чувства. Здесь было и восхищение её дивной красотой, и материнская ревность, и сострадание, вызванное её одиночеством, и недоверие. Но самым тревожным было смутное предчувствие чего-то недоброго, предвестницей которого и была эта прекрасная, неведомо откуда взявшаяся девушка по имени Ану-син.

Эрифа никак не могла собраться с мыслями и обратиться с просьбой к богине-покровительнице: сердце её рвалось домой, где её ненаглядный Каданор проводил часы своего отдыха с девушкой, завладевшей его сердцем.

В это время в зал святилища вошёл жрец: обнажённое тело с головы до ног покрыто багровой охрой, на лице — маска, изображающая бычью морду, на кожаном поясе — единственном предмете одежды — обоюдоострый топорик. Этот топорик — лабрис — оставался у потомков критян не только как память о священных ритуалах предков, но и как символ их культуры. Служитель же древней богини исполнял в колонии не только свои жреческие обязанности, но являлся также хранителем сокровищ. Из поколения в поколение накапливались царями Кносса огромные богатства — трофеи в победоносных войнах, добыча из разграбленных городов, захваченных на море судов, дары чужеземных и своих купцов. Когда последнему господину Кносского дворца стало ясно, что новыми жителями острова станут воинственные и дикие племена, пришедшие из-за моря, он велел собрать сокровища в сундуки. Десять тяжёлых сундуков были погружены на корабли: два из них утонули в морской пучине во время шторма, остальные вместе с переселенцами достигли Двуречья. Теперь они стояли в помещении, куда мог входить только верховный жрец.

Служитель древней критской богини остановился позади Эрифы и снял маску. Женщина ощутила на себе долгий упорный взгляд его глаз и, поднявшись с колен, повернулась к нему лицом.

— Почтенный Синит, — обратилась Эрифа к жрецу, — в последнее время меня всё больше охватывает отчаяние. В особенности с тех пор, как ты намекнул на то, что появление чужеземки в нашей колонии может иметь горькие последствия. Мне бы хотелось предотвратить их, но как это сделать, я не знаю. Подумаем над этим вместе, почтенный Синит.

По изрезанному глубокими морщинами лицу жреца пробежала тень.

— Ах, Эрифа, вряд ли бы ты стала так беспокоиться, если б чужеземка не вмешалась в жизнь твоей семьи, — сказал он, укоризненно покачав головой. — О том, что появление этой девушки среди нас может навлечь на нашу колонию беду, я предупредил всех в тот день, когда впервые увидел её. Но тогда меня никто, и в том числе ты, Эрифа, не послушал. Все были очарованы красотой чужеземки, все сочувствовали ей и старались помочь чем могли. Ныне же ты переменила своё отношение к ней — и я догадываюсь, по какой причине…