— Я не смела даже подумать о том, что это может случиться со мной, — продолжала Ану-син с виноватым видом: точно оправдывалась за столь неожиданное и несправедливое для неё решение судьбы. — Ведь я не знала мужчин… я была девственна до того… случая в нухаре…

После этих слов наступила долгая тишина. Было ясно, что признание Ану-син озадачило и встревожило жрицу Ишхары.

— Ты принесла поистине кровавую жертву на алтарь богини, — произнесла она наконец. — Знай: положение, в котором ты ныне оказалась, сильно изменит твою жизнь, каким бы ни был твой выбор. Если оставишь ребёнка — потеряешь сан сангу и никогда не станешь энту. Избавившись же от него, рискуешь больше никогда не иметь детей, если, случится, вдруг пойдёшь иным путём…

— Я готова, — уверенным тоном отозвалась Ану-син и взглянула Сидури прямо в глаза. — Тебе известна моя цель. Не думаешь ли ты, что я буду сожалеть о последствиях своего выбора?

— Ты должна понимать также и то, что этот выбор может оказаться роковым для тебя, — вела дальше жрица Ишхары, как будто хотела убедиться, что решение Ану-син окончательное и бесповоротное. — Зачастую женщины, задумавшие погубить своё дитя, умирают сами. Судя по тому, что плод в твоём чреве уже начал расти, избавиться от него без угрозы для твоей жизни будет непросто.

— Что же мне делать? — Теперь Ану-син была в отчаянии и уже не скрывала этого.

Перед тем, как ответить ей, Сидури помолчала, задумавшись. В душе женщины боролись противоречивые чувства: жалость к Ану-син, сострадание, порицание, одновременно одобрение и осуждение её выбора, тревога за её жизнь и её судьбу в целом.

— Что ж, если, несмотря на все мои предупреждения, ты по-прежнему согласна уничтожить плод насильственной связи, мы можем попытаться, — наконец снова заговорила жрица Ишхары. И не отводя глаз от неподвижного взгляда девушки, прибавила: — Это сложная задача, но я не думаю, что она невыполнима.

На следующий день, сказав одной из старших жриц, что ей нужно уйти по хозяйственным делам, Ану-син отправилась в сопровождении Сидури за реку, к небольшому алу. В одном из двориков они нашли тощую старуху в чёрной одежде, которая одиноко сидела на пороге тростниковой лачуги, рисуя что-то на песке ивовым прутиком.

Подавляя смутное волнение, вызванное страхом перед неизвестностью, Ану-син смотрела на старую женщину, которой предстояло стать в её судьбе избавителем, судьёй или… палачом. В эти томительные минуты она впервые за долгое время подумала о своей матери. Ведь Баштум тоже была когда-то повитухой, асу, она принимала роды и умела исцелять женщин от всяческих недугов. Ану-син помнила, что мать не любила рассказывать о своём ремесле, которое прежде неплохо кормило её семью. И она никогда не говорила о том, что заставило её отказаться от этого доходного занятия. В алу Поющие Колосья ходили какие-то сплетни о том, что по вине Баштум погибла новорождённая девочка: одни говорили, будто повитуха не удержала её на руках, другие же утверждали, что то было её собственное дитя. Однажды Ану-син осторожно спросила у матери, была ли у неё старшая сестра, на что та ответила: «Ты — наша первородная и единственная дочь». И всё же Ану-син показалось тогда, что мать чего-то недоговаривает, пытается скрыть от неё какую-то тайну. Теперь, как бывало всегда, при воспоминании о Баштум у девушки болезненно заныло сердце, щемящая тоска сжала горло. Как сейчас живёт мать — без неё? Суждено ли им когда-нибудь снова встретиться и найти утешение в объятиях друг друга? Горечь вины на мгновение захлестнула Ану-син: с тех пор, как ей пришлось покинуть родное селение, она ни разу не прибегла к помощи «созерцательной магии», чтобы увидеть Баштум хотя бы издалека. Может, она боялась, что, узнав о затруднительном положении матери, ей пришлось бы возвратиться в Поющие Колосья? А может, её пугало то, что могло открыться ей: смерть Баштум, — и потому она предпочла оставаться в неведении?..

По словам Сидури, старуха в чёрном была целительницей, владевшей заклинательной магией — ашипуту, и значит, звалась она ашипу. Однако и ремесло асу было ей не чуждо. И всё же на том, чем она занималась, лежала печать суеверия, колдовства и корыстолюбия. За определённую мзду она подготовляла — с помощью заклинаний и жертвоприношений — благополучную беременность и удачные роды, лечила бесплодие, при её содействии бесследно исчезали незаконорождённые дети и совершалось вытравление плода. Она творила таинственное и запретное; глядя на лица тех, кто приходил к ней за помощью, без труда читала в их душах греховные помышления или страстные желания, видела и тех, кто рьяно стремился к материнству, и прелюбодеек, и жертв насилия. Она была такой старой, что её имя все забыли. Долгая жизнь научила её ничему не удивляться; к человеческой добродетели она была так же равнодушна, как и к человеческим порокам.

Выслушав Сидури, старуха искоса взглянула на Ану-син и пожевала сухими губами.

— Муж имеется? — вдруг спросила она резким хрипловатым голосом. И тут же пояснила: — С замужней беру тройную плату: не обессудьте.

Но Ану-син и не думала осуждать старуху. Она знала, каким наказаниям подвергались нарушители семейно-брачных законов: «…прерывание беременности со стороны замужней женщины считается тяжким преступлением: её должно вздеть на колья и не должно погребать»*. Суровая расправа ждала также повитуху, которая бралась изгнать плод из чрева замужней женщины. Если же действие плодогонного средства являлось причиной смерти матери или ребёнка, то виновного наказывали смертной казнью.

— Девица она у нас, — за Ану-син ответила Сидури. — Лоно её изнемогает под тяжестью тайной ноши — плода незаконной связи…

Старуха оглядела Ану-син с головы до ног быстрым, но цепким взглядом и поманила их за собой в полутёмную лачугу. Ану-син села на единственную, находившуюся там скамеечку у стены; хозяйка лачуги примостилась напротив и вперила в неё свои острые чёрные глаза. Ану-син стало не по себе от такого пристального разглядывания и она, как бы ища поддержки, перевела взгляд на стоявшую у порога Сидури.

— Наберись терпения, и ты не пожалеешь, что обратилась ко мне, — неожиданно твёрдо пообещала повитуха. — Я работаю начистоту, без обмана. Всё сделаю как надо… И не с таким справлялась…

Немного погодя она протянула Ану-син медную чашу, перед тем бросив в неё какую-то щепотку:

— Пей, пей, не бойся, — проговорила глухим голосом и, пока девушка пила, принялась монотонно шептать непонятные слова над её головой.

Зелье, которое Ану-син пила, терпкостью напоминало молодое вино с храмовых виноградников, но отдавало странным горьковато-пряным привкусом. Голова у неё слегка закружилась, и она откинулась к стене, наблюдая, как старуха помешивает ещё какое-то снадобье, суетится вокруг огня в очаге, шепчет заклинания.

— Тебе нужно раздеться. И ещё тебе придётся позволить себя связать: ради твоего же блага, — сказала повитуха и, обернувшись, снова пристально посмотрела на девушку.

Ану-син послушно сбросила покрывало, в которое куталась с головой, сняла юбку с пышными оборками, расстегнула сандалии и растянулась на мягком тряпье, брошенном на полу. Повитуха крепко, с удивительной для её возраста прытью, спеленала ей руки вдоль туловища, так что теперь верхняя часть тела Ану-син оказалась полностью обездвижена.

Продолжая приговаривать что-то себе под нос, старуха велела ей раздвинуть ноги и намазала ей живот и промежность резко пахнущей, тёплой мазью. После этого повитуха неожиданно раскинула над Ану-син руки с растопыренными пальцами, сделала ими таинственные движения по воздуху и издала пронзительный вопль. Седые космы её поднялись дыбом, глаза засверкали, точно глубоко внутри них зажгли пламя, и она закричала хрипло и дико:

— О Энмешарра — отец волшебства, повелитель злых духов! О Самана — гневный бог ночных преступлений! Явитесь и станьте свидетелями этого таинства! О Ламашту — демоница, которая стремится украсть жизни зародышей и новорождённых детей! Стань мне помощницей и прими эту жертву, львиноголовая Ламашту!