Я видел, что этот парень был не то, что Клон. У него были инстинкты фамильного слуги и теперь, когда дневной свет разогнал его страхи, он стыдился своего поступка. Приведя в порядок мою постель, он с явным отвращением оглядел комнату и пробормотал, что мебель главных комнат увезена из замка.

— Г. де Кошфоре за границей, кажется? — спросил я, одеваясь.

— И должно быть останется там, — равнодушно ответил он, пожимая плечами. — Мосье, без сомнения, слышал, что наш господин попал в беду. Весь дом поэтому в трауре, и мосье должен будет извинять нам многое. Мадам живет уединенно, а дороги плохи и гостей бывает мало.

— Когда лев болен, шакалы бросают его, — сказал я.

Луи утвердительно кивнул головой.

— Это правда, — простодушно ответил он.

Я видел, что этот человек правдивый, честный и преданный, одним словом, такой, каких я всегда люблю. Я продолжал осторожно расспрашивать его и узнал, что он, Клон и еще один человек, живший над конюшнями, составляли всю мужскую прислугу громадного дома. Мадам, ее золовка и трое женщин составляли женское население замка.

Починка моего гардероба отняла у меня довольно много времени, так что было уже, наверное, десять часов, когда я оставил свою мрачную келью. В коридоре меня ждал Луи, который сказал мне, что мадам и мадемуазель находятся в розовом цветнике и будут видеть меня. Я кивнул головой, и он повел меня через несколько темных коридоров в гостиную, через открытую дверь которой врывались веселые лучи солнца. Оживленный свежим и приятным утренним воздухом, я бодрою поступью вышел в сад.

Обе дамы расхаживали взад и вперед по широкой дорожке, которая делила садик на две части. Сорные травы в изобилии росли под ногами, розовые кусты, тянувшиеся по обеим сторонам дорожки, своевольно простирали свои ветви по всем направлениям, а темная тисовая изгородь была утыкана новыми побегами, не знавшими стрижки. Но я на все это не обращал внимания. Грация, благородство, величавость обеих женщин, которые медленно шли мне навстречу и которые в одинаковой мере обладали этими качествами, хотя различались между собою во всех других, лишили меня способности замечать все эти мелочи.

Мадемуазель была на целую голову ниже своей спутницы и представляла собой маленькую, тоненькую женщину с прекрасным лицом и светлыми волосами, настоящее воплощение женственности. Она держалась с большим достоинством, но рядом с величественной фигурой хозяйки дома казалась почти ребенком. Интересно то, что, когда они обе подошли ко мне, мадемуазель посмотрела на меня с каким-то горестным вниманием, а мадам с серьезной улыбкой.

Я низко поклонился. Они ответили на мое приветствие.

— Это моя сестра, — сказала мадам де Кошфоре с едва заметным оттенком снисходительности. — Не будете ли вы любезны назвать нам ваше имя, сударь?

— Я — де Барт, нормандский дворянин, — экспромтом ответил я, называя имя своей матери.

Мое настоящее имя могло быть им случайно известно.

Лицо мадам приняло недоумевающее выражение.

— Мне незнакомо это имя, — задумчиво сказала она.

Очевидно она перебирала в уме все известные ей имена участников заговора.

— Тем хуже для меня, — смиренным тоном ответил я.

— А все-таки я должна сделать вам выговор, — продолжала она, пристально глядя на меня. — Вы сами, к счастью, не очень пострадали при вашем приключении, но другие могли пострадать. И вам бы следовало это всегда иметь в виду, сударь.

— Не думаю, чтобы я причинил моему противнику сильное повреждение, — пробормотал я.

— Я не об этом говорю, — холодно возразила она. — Но вам известно, или должно быть известно, что мы в настоящее время находимся в опале, что правительство и без того недоброжелательно смотрит на нас и что каждый пустяк может побудить его послать на нашу деревню войска и отнять у нас то немногое, что нам оставила война. Это вам бы следовало знать и иметь в виду, а между тем… я не хочу назвать вас тщеславным человеком, г. де Барт. Но в данном случае вы себя выказали таким.

— Мадам, я не думал об этом, — пролепетал я.

— Необдуманность причиняет много зла, — ответила она, улыбаясь. — Во всяком случае я вам высказала свои мысли, и мы надеемся, что во время пребывания у нас вы будете осторожнее. Впрочем, мосье, — продолжала она, грациозно поднимая руку для того, чтобы я дал ей договорить, — мы не знаем, для чего вы явились сюда и каковы ваши планы. Но мы и не желаем знать этого. Для нас достаточно, что вы находитесь на нашей стороне. Этот дом к вашим услугам, пока вам будет угодно оставаться в нем, и если мы будем в состоянии помочь вам еще чем-нибудь, мы охотно сделаем это.

— Мадам! — воскликнул я и не мог продолжать.

Запущенный розовый садик, тень, которую бросал на нас молчаливый дом, высокая тисовая изгородь, напоминавшая мне ту, под которой я играл в детстве, любезность обеих дам, их доверчивость, благородный дух гостеприимства, который руководил ими, их мирная красота в этой мирной рамке, — все это произвело на меня слишком сильное впечатление. Я был к этому совершенно не подготовлен и не мог дать никакого отпора. Я отвернулся и сделал вид, что избыток благодарности сковал мой язык.

— У меня нет слов… благодарить вас, — с трудом произнес я. — Я все еще не могу прийти в себя… простите меня.

— Мы оставим вас на время, — сказала мадам де Кошфоре с кротким участием. — Воздух оживит вас. Луи скажет вам, когда подадут обед, г. де Барт. Идем, Элиза!

Я низко поклонился для того, чтобы скрыть свое лицо, а они ответили мне ласковым наклонением головы и в простоте души не подумали пристально посмотреть на меня. Я следил за этими двумя грациозными фигурами в светлых платьях, пока они не исчезли в дверях, и тогда я углубился в уединенный уголок сада, где кусты росли всего гуще, а тисовая изгородь бросала самую густую тень, и остановился там, чтобы подумать на свободе.

И странные мысли, Бог мой, приходили мне в голову. Если дуб может думать в то время, когда буря вырывает его с корнем; если колючий терновник одарен способностью мысли в ту минуту, когда обвал разлучает его с родимым холмом, то у них должны являться подобные мысли. Я смотрел на листья, на увядшие цветы, на темные углубления изгороди, я смотрел совершенно машинально и душа моя была полна самых тягостных недоумений. Для чего я явился сюда? Какое дело я взялся выполнить? А главное, как мор я, Боже мой! как мог я выполнить это дело перед этими двумя беспомощными женщинами, которые полагались на меня, которые доверяли мне, которые открыли передо мною двери своего дома? Меня не пугали ни Клон, ни преданное лиге местное население, ни отдаленность этого захолустья, где страшный кардинал был пустым звуком, где королевские законы никем не признавались и где еще тлело восстание, давно заглушенное в других местах. Но невинная доверчивость госпожи де Кошфоре, кротость ее молодой золовки, — вот чего я не мог перенести.

Я проклинал кардинала: отчего он не остался в своем Люсоне? Я проклинал олуха англичанина, который довел меня до этого, я проклинал годы довольства и нужды, квартал Маре, игорный дом Затона, где я жил, как свинья, я проклинал…

Вдруг я почувствовал на своем рукаве чье-то прикосновение. Я обернулся. Это был Клон. Каким образом он так незаметно подкрался ко мне, как долго он пробыл подле меня, я не мог этого сказать. Но его глаза злобно сверкали в своих глубоких орбитах, а бестелесные губы смеялись. Я ненавидел этого человека. При дневном свете его голова еще более походила на мертвую. Когда я взглянул на это лицо, мне показалось, что он отгадал мою тайну, и бешенство обуяло меня.

— Что такое? — закричал я с проклятием. — Не смей касаться меня своей мертвой лапой!

Он сделал какую-то гримасу и, кланяясь с насмешливой вежливостью, указал на дом.

— Подан обед, что ли? — нетерпеливо спросил я, с трудом сдерживая свой гнев. — Это ты хочешь сказать, дуралей?

Он утвердительно кивнул головой.

— Хорошо, — сказал я. — Я сам найду дорогу. Можешь идти!