— Не обижай своего отца, пожалуйста. Ради меня. А вдруг он был в чем-то прав? И потом… — я чуть поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать красный, но совсем не от помады, нос. — Твоя мать взяла фамилию твоего отца. Ради ее памяти, не меняй Вербова на Мороза…

       Гриша сам нагнулся ко мне, чтобы потереться носом о нос:

       — Уже поешь под Ленкину дудку? Вот и привози тебя в гости…

       — Гриша, я возьму любую фамилию, если она будет твоей…

       — Спасибо, Лиза, спасибо… — он осторожно коснулся моих губ, чтобы не оцарапать. — Собирайся, пожалуйста. Я хочу, чтобы Люба легла спать вовремя, а то… — и он нагнулся к моему уху, чтобы пропеть: Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…

       Мне хотелось врезать ему по щеке, но я пожалела свою руку и толкнула нахала в грудь кулаком.

       — Гад!

       — Который бог?

       Я ударила его снова, и он рухнул на кровать, увлекая меня за собой.

       — Скраб для лица заказывала? — стиснул он руки у меня за спиной.

       — Гриша, не смей! — пропищала я и вырвалась до того, как он потерся щекой о мою щеку.

       Он так стресс мне лечит? Своими дурацкими шуточками? Или у самого все лампочки разом перегорели?

       Прощались с родителями чинно. Но не совсем по-английски. Меня поцеловали. И Любу тоже. Конечно, этими «мы» была лишь королева-мать, но ведь именно Елена Вербова правит в этой семье. В данный момент уж точно.

       Мы уехали, провожаемые недовольными мальчишками. Любаша тоже казалась обиженной. На хозяина загородного дома я решила не смотреть — целее психика будет. Но вот не заглянуть в пустую комнату свекра не получилось — в ней стояла елка. И шкаф с одеждой. Я подождала, когда Люба откроет свой подарок, а потом попросила их с Гришей уйти в соседнюю комнату, чтобы я могла спокойно собрать вещи в больницу.

       Спокойно не вышло — руки тряслись, и я против воли вспомнила, как полгода назад доставала из этого шкафа пакетик с заготовленной свекровью одеждой для своих похорон: наша бабушка Таня была настроена слишком пессимистично с самого начала болезни. Словно чувствовала, когда мы верили в выздоровление. Хотели верить. Сейчас я судорожно копалась в сложенной мною же одежде свекра, не в силах отогнать от себя мысль, что велик был шанс собирать сейчас один единственный комплект — в гроб. И это произойдет, если я оставлю Александра Юрьевича на попечения сыночка. Вернее, этой Юли. Кирилл прав — он не может бросить работу, но и жить втроем они не смогут, даже если захотят. Да и Александр Юрьевич, чувствуя себя обузой, уйдет от нас намного быстрее. Но как быть?

       Я остановилась на пороге своей бывшей — боже, ведь бывшей — комнаты, прижав пакет к груди. Он шуршал, но эти двое меня все равно не заметили: они водили куколок по деревянному домику, подарку того, кого хотелось забыть.

       — Чего смотришь? — наконец обернулся Гриша. — Думаешь, забрать или не забрать?

       — Вас, если только… — улыбнулась я через силу. — И елку…

       — Кстати, — Гриша поднялся. — Елку мы можем забрать. Она не осыпется и простоит у нас до Крещения уж точно. Хочешь?

       Это он спрашивал уже у Любы, и та захлопала в ладоши.

       — Тогда пошли снимать игрушки. Мам, дай нам коробку…

       Мам? Гриша впервые так меня назвал — но, кажется, даже не обратил на это внимания. Мам… Просто мама. Не твоя мама. А — их общая теперь?

       В большой комнате копошились очень громко, и я, снова против воли, вспоминала, как еще недавно Люба наряжала там елку вместе с дедом. Как хорошо, что он жив. Как хорошо… И не дай бог его сыночек думает иначе…

       — Гриша, я завтра одна поеду в больницу. Мне врач выписал пропуск. Когда тебе в аэропорт?

       — А я возьму с собой Любу, — ответил он тут же. — Поедем с кошками играть и… Лиза, ты не будешь против, если я заберу к нам мою поддиванную принцессу? Может, одна Глаша перестанет дичиться людей?

       Я кивнула: это его квартира, это его кошка… Кошки. Он может забрать их всех, меня не спрашивая.

       — У меня никогда не было кошек, — улыбнулась я, и мне вдруг действительно захотелось, чтобы по дому ходила серая хозяйка. Глаша просто обязана быть серой. — Мы держали только собак.

       — А у деда кошек полный двор. Мы не отличали своих от чужих. Одни заходили в дом, другие нет… Кто-то только таскал в дом пойманных птичек. Вот это был неприятный момент, — про птичек Гриша сообщил шепотом мне на ухо, чтобы не травмировать ребенка.

       Я усадила их за стол пить чай. Погрела в тостере старый хлеб. Сделала горячие бутерброды. Надо хотя бы выяснить, что Гриша любит на завтрак, обед и ужин. Что любит он. В действительности. А не то, что ест по необходимости. Но это тоже не при ребенке. В обед завтра будет суп, и он будет есть его так же покорно, как за столом у своей Ленки. Обед будет ранним. Я не отпущу их голодными, чтобы они ели на стороне пельмени.

       Гриша ушёл с елкой, обещая вернуться за нами самое большее через два часа. За эти два часа он посоветовал собрать ещё пару мешков с вещами… Один чемодан. Нет, два. С которыми мы ездили в Ижевск.

       — А дедушка будет жить один? А кто его тогда кормить будет? — спросила Любаша совершенно взрослым голосом, когда положила в чемодан свою пижаму.

       И я взяла и вынула ее: так не пойдёт. Мы точно сбегаем.

       — Будем приходить и готовить ему еду, — сказала я, судорожно раскидывая те немногие вещи, от которых мы могли безболезненно отказаться, чтобы создать на пустых теперь полках желаемый объем. — И ты будешь ходить с дедушкой за булкой и на площадку играть. Как всегда.

       Как прежде. Но как прежде уже не будет. Никогда. А как по новому — ума не приложу. А что творится сейчас у Гриши в голове, страшно подумать. Об этом я думала и думала, пока собирала с ковра иголки от уехавшей обратно в лес елки. Теперь она нарядная на праздник к нам пришла… Но много радости, увы, не принесла. Как же так? Ведь встретили новый год все вместе. Почти все… По-семейному.

       Люба зевала, но уже был вечер, и уложить ее спать не представлялось возможным. Бедная уже который день без дневного сна. Вынужденно повзрослела.

       — Гриша, Люба зевает, — сказала я в телефон. — Мы сходим в магазин. Купим немного продуктов.

       — Только не тащи ничего. Прошу тебя. Лучше сидите в магазине. Я за вами заеду.

       Пусть будем по-твоему. Все по-твоему, потому что пока я чувствую, что ты прав. Не умом — сердцем, которое начинает учащенно биться от одного звука твоего голоса.

       Только по дороге в Пушкин Люба все равно уснула, надышавшись хвойного аромата. По салону валялись иголки — у Гриши не было времени пропылесосить машину.