Теперь они оба смотрели на меня: снизу вверх, а я и снизу и сверху покрывалась испариной. Что он только что сказал? Ребёнку? Про меня…
— Давай спросим у мамы, — продолжал Гриша будто издалека. В голове у меня шумело синее море его глаз. — Любит она меня или нет?
И снова две пары синих глаз смотрели на меня, но я молчала, проглотив распухший язык. Да и вопрос ещё не был задан. Он ведь просто предложил спросить у мамы…
— Мама, ты любишь Гришу?
Вот Люба и спросила, но я все равно не ответила. Или не отвечала слишком долго. Долго для Гриши, продолжающего сидеть у моих ног.
— Ну, любишь? — Да, он выдержал паузу очень по-дьявольски, с улыбочкой, и добавил: — Гришу?
Будто я не поняла, о ком идёт речь. Хотя как такое поймёшь? О чем он?
И Люба повторила их общий вопрос по-детски медленно, почти по слогам — как и надо для неразумной мамаши:
— Мама, ты любишь Гришу?
Они прижали меня к стене в прямом смысле. Я чувствовала спиной зеркальные створки стенного шкафа. К счастью, на спине нет глаз, и я не увижу то, что видят эти двое: моего лица.
Если Гриша сейчас не шутит, то это в сто крат обиднее — услышать признание в любви вот так, в прихожей, при ребёнке: будто он спрашивал, довольна ли я январской погодой? Нет, не довольна. Зимой должен идти снег. Настоящий. Пушистый. И подобные вопросы задают при свечах или хотя бы под пледом, но там он спрашивал лишь одно: хорошо ли мне?
Ночью мне было хорошо, а сейчас стало плохо — с неворочающимся во рту языком.
— Гриша, я…
Ну же, скажи это… Мысль изречённая может и ложь, а вот признание — оно как сказочное заклинание… из трёх слов: я — тебя — люблю. Произнесённых быстро, почти скороговоркой, пока вместе с испариной из меня не улетучилась последняя смелость.
— Ну вот… — выдохнул Гриша, точно говорил заклинание вместе со мной, и поднялся, став почти на голову меня выше: — Теперь жених может на законных основаниях поцеловать невесту. Да, Люба?
Он снова смотрел на мою дочь. Наверное, Любина мать так пылала, что он боялся сжечь глаза.
— А мама — невеста?
Господи, Люба… Уймись хотя бы ты!
— Ну не жена ж… — засмеялся в ответ Гриша, и у меня сжалось сердце и перехватило дыхание. — У неё пока нет белого платья. Только белый пуховик.
Он снова поднял глаза и руку… Но не обнял, а отодвинул меня от шкафа. И я, как заржавевший робот, со скрипом всунула руки в рукава пуховика, который Гриша распахнул для меня.
— А будет?
— Что? — не понял детского вопроса взрослый болван.
— Платье. Белое. Ты купишь?
Люба, откуда этот глагол — купишь?
— Куплю. Конечно, куплю…
Откуда? От верблюда по имени ГАВ. Купит… Он все купит… Наплевав по ходу пьесы на все приличия…
— Готовы?
У него все было готово. Все было в машине. Кроме нас.
Мы шагнули на лестницу. Он захлопнул дверь и хлопнул меня. По плечу. Или просто опустил на него руку. Слишком тяжёлую — или это я слишком ослабла под его чрезмерным напором по всем фронтам.
— Должок вернёшь? — что за вопрос к качающейся даме…
И он вернул губы мне на щеку. Только щеку.
— Все сказанное мною можешь использовать против меня… — его губы скользнули мне на ухо. — Я действительно тебя люблю. И надеюсь на твою ответную любовь не только на физическом уровне…
Так и будем стоять подле закрытой двери квартиры, в которой Люба только что решила мою судьбу?
— Гриша… Ты спешишь.
— Лиза, я опоздал…
Он говорил тихо, чтобы ребенок не слышал. А ребенок болтался на лестнице, что-то там напевая себе под нос — второй этаж, падать некуда. А мне есть куда — и это, увы, обморок, а не мужские объятия.
— Или поспешил… жениться. Я же не знал, что где-то живешь ты и мы когда-нибудь встретимся.
Я перебила его. Точно перебила, пусть и шепотом:
— Ты любил жену. Зачем ты это сейчас отрицаешь?
— Ничего я не отрицаю, — он прижался к моему лбу своим. — И до сих пор люблю Ульяну… Как друга. Понимаешь, я женился на подруге, но так и не стал для нее чем-то большим. Как и она — для меня. Не знал, что может быть что-то другое с женщиной… С другой женщиной… Лиза, я не хочу об этом… Не сейчас, не сегодня. Просто верь в мои слова, как в них верю я. Пожалуйста… Ты мне нужна, очень нужна… В постели, на кухне, в офисе, черт возьми… Заявление она напишет! По собственному желанию…
Он отстранился и поднял руку — я дернулась, непроизвольно, решив, что Гриша схватит меня за нос, как недавно Любу. Но он только провел пальцами по моей горящей щеке.
— Мы напишем заявление. Но другое. Вместе. Я даже Паркер для этого куплю. На сдачу с платья, идет?
Я вжалась щекой ему в ладонь, а собиралась ведь отстраниться и отчитать.
— Мы знакомы неделю… — голос дрожал.
— Три месяца. И не смей говорить моим про неделю, — усмехнулся Гриша. — Ты что, замуж не хочешь? Или тебе фамилия Мороз не нравится?
— Ты не Мороз, — только и сумела пролепетать я.
А он продолжал ухмыляться.
— Пока Вербов. Но это довольно легко поменять. В той семье останется довольно Вербовых мужского пола. Чего тебя не устраивает? Знаешь же по собственному опыту, что и замуж выйти, и развестись довольно легко… Было бы желание. У тебя оно есть?
— Люба ждет… — воспользовалась я своей единственной оставленной мне Вербовым защитой.
Я следила за ее плясками у перил. Он тоже весь разговор косил туда глаза, а сейчас на секунду взглянул в мои — прямо, больно, заставив меня зажмуриться.
— Гриша, не сейчас…
— Конечно, не сейчас. Сейчас зима. Еще и без снега. Июнь тебя устроит? Или лучше июль?
— Гриша…
— Елизавета Аркадьевна, вы еще какое-нибудь слово, кроме «Гриша», знаете?
Я распахнула глаза — широко. Ну, насколько позволял мой миндалевидный разрез глаз.
