— Люба, уже поздно. Посмотри, как жалобно и сонно глядит на нас Лева… Иди к нему. Он без тебя не уснет…
А без меня не уснет Гриша. Если он не превратился в ГАВа, у которого еще придется просить прощения. Но я попрошу — я была не права. Нам всем троим тяжело, больно и страшно начинать жить вместе. А мы начали? Или это все еще новогодний сон? Сколько не были б волшебны такие сны, наступает момент пробуждения в реальность.
— Спи, — я поцеловала прохладный дочкин лобик.
Усни, моя радость. Пожалуйста, усни. Мне очень нужно пойти к волшебнику, которого ты сама решила назвать папой.
— Мама, не уходи…
И теперь, глядя на прижавшегося к игрушке ребенка, я нарушаю данное ей слово и ухожу…
— Она никогда не спала в комнате одна, — говорю Грише уже в коридоре.
— Я тоже, — почти не разжал он губ. — Но быстро привык. К плохому тоже привыкаешь. Но ведь для Любы это хорошо — своя собственная территория. Разве нет?
— Ей страшно…
— А тебе?
Я молчала, но не опускала головы, будто Гриша держал меня за подбородок. Но нет, его руки спрятались в карманы, оттопырили их, делая хозяина похожим на индюка. Обиженного. Все еще обиженного. А он столько всего сделал для нас с Любой — по стрелке секундомера горы свернул. Молчи, глупый внутренний голос! Тут не в наличии денег дело, а в желании потратить их именно на нас. Потратить с умом и любовью. С любовью… Но как это возможно? Так быстро полюбить. Любовь с первого взгляда — удел неопытных сердец, а наши покрылись коркой. Ударишь по ней, а внутри — пустота.
— Хочешь выпить?
Вот так… Думает, по трезвому я не вынесу всего этого.
— Не хочу, — отвечаю почти что одними губами.
— Хочешь, — шепчет он в ответ и наконец отпускает подкладку кармана и берет меня за руку.
На нем домашние штаны и футболка — успел переодеться. Таким я его еще не видела. Ну вот, увидела — и что? Он не сделался ни на йоту проще и домашнее: он остался все той же сладкой загадкой, пусть и в мятых штанах. А я все в той же юбке. Или почти уже без нее — слишком задралась во время моего коверного забытья и я слишком спешила выйти к Грише, чтобы ее одергивать. И сейчас он держит мои сжатые пальцы почти что на уровне моих дрожащих голых коленок. Ну почему у меня лестница уходит из-под ног рядом с ним? Да потому что он лишает меня опоры, прижимает к груди и спускается в гостиную медленно, как победитель — а я покорной пленницей прижимаюсь носом к его плечу, пытаясь понять, каким порошком постирана футболка… Потрясающий аромат свежести и весны… в середине зимы.
Отстраняюсь от него лишь тогда, когда его рука задерживается на том кусочке материи, который уже бесполезно одергивать. Под босыми ногами мягкие ворсинки ковра. На столике — две пузатеньких коньячных рюмки — неужели действительно коньяк? Неромантично как-то пить коньяк при свечах — вернее одной, в стеклянной банке — это ее ароматом пропахло все вокруг, даже Гриша.
— Я не хочу пить ничего крепкого.
— Это рябина на коньяке, никакой крепости. Зато вкусно.
Гриша поднял оба бокала и коснулся стеклом моего носа — чуть вздернутого, чтобы он хоть в мечтах оказался выше задранного Гришей.
— А аромат-то какой… — продолжает шептать мой змей-искуситель, трогая губами противоположную стенку рюмки, и наши носы почти встречаются над коньячным морем. — Твой аромат, — он сузил глаза почти до кошачьих. — Я могу не пить, а ты пей… Чтобы не думать о всяких глупостях…
Его шепот напрягал. А еще больше — дрожь, охватившая все тело, от макушки до поджатых пальцев босых ног.
— Я думаю о Любе, — выдала я жестко, безжалостно разрушая волшебство момента.
Но Гриша поймал осколки волшебного шара и вернул нас в него одной фразой:
— Сказал же про глупости. Люба спит в обнимку со львом и видит прекрасные сны… Предлагаю тебе сделать то же самое… Твой Лев даже побрился…
И вжал рюмку прямо мне в губы, но я вывернулась, и Гриша с шумом опустил оба бокала на стеклянный столик, а потом источником шума сделал меня: я едва не вскрикнула, когда Гриша оторвал мои ноги от ковра.
— И все равно у тебя будет кружиться голова!
Один, второй, третий круг я еще считала, а потом бросила… И Гриша бросил меня на диван — наверное, промахнулся ковром: на полу для двоих больше места…
— Гриша… Не надо… Не здесь… Не так…
Я как могла уворачивалась от его губ и рук, но все равно лишилась всех нижних элементов одежды — к счастью, через ноги, и юбка не превратилась в шарфик, хотя могла…
— Гриша, ребенок…
И сам Гриша — ребенок, большой. Как и его ухо — я держала мочку между пальцев и оттягивала, оттягивала в сторону в надежде, что он наконец меня услышит. Но он слышал не слова, а междометия, которые против воли вылетали из моей груди ответом на прикосновения его горячих рук к моему раскаленному телу.
— Да выпей ты уже для спокойствия…
Гриша даже потянулся к столику, но я удержала его руку у своей груди, на которой все еще болтался расстегнутый лифчик, на сей раз с вкраплениями кружев.
— Лиза, она спит, а я не усну… Я диким зверем бродил внизу в надежде, что ты вот-вот спустишься…
Мои руки оставались поверх его футболки, и я даже впечатала пальцами ткань ему в плечи, будто желала, чтобы она срослась с кожей и та своим жаром не опалила мою.
— Гриша, Люба чутко спит…
— Здесь два этажа…
— Здесь эхо…
— А ты не кричи, я не глухой…
— Здесь светло…
Он дунул на свечи — они оказались единственным источником света. Но я видела Гришу и в темноте: глаза горят автомобильными фарами, дальним светом…
— Гриша…
Я вывернулась и ткнулась губами ему в плечо. Или даже зубами, но, к счастью, не прикусила футболку.
— Лиза, ты не хочешь? — голос был хриплый и тихий. Да и зачем орать, когда он трогает губами мое ухо. — Так и скажи прямо…
— Не здесь… — только и сумела произнести я, пока мои губы еще оставались на свободе.
Наверное, у Гриши не было ответа, и он поцелуями пытался изменить мое «не-здесь» на «здесь», но лифчик и кофта как играли роль ожерелья и шарфика, так и продолжали болтаться у меня на шее, которую под ласками я вытянула уже в лебединую.
