Голос Малачи был нежен, когда он заговорил:

— Ты спасла меня той ночью, ты знаешь. Спасибо, что лишила его окончательной победы.

Я медленно обернулась.

— Анна сказала, что ему нравится насмехаться над тобой на твоём родном языке, что он крадёт тела людей, которые говорят по-словацки, именно для этого.

Малачи попятился назад, изучая поверхность крыши, её опору и сцепление с ней.

— По правде говоря, словацкий не мой родной язык. Это был язык, на котором говорили в городе, где я жил.

— Подожди-ка, а на скольких языках ты говоришь?

Он прикусил губу и посмотрел куда-то в сторону. Я видела, что он пытается сосчитать их всех.

— Я говорю на семи языках. И я знаю много-много непристойных слов ещё примерно в двенадцати, благодаря Михаилу.

Внезапно я почувствовала себя очень молодой и необразованной, но продолжала настаивать, желая узнать о нём побольше.

— А какой твой родной язык?

— У меня их два, вообще-то. Идиш — от отца, цыганский — от матери, — он рассмеялся, и я почти ощутила его горечь. — Ты можешь лишь представить, каково это было быть цыганским евреем, когда нацисты пришли в Братиславу. Не то чтобы это было легко и раньше, но стало гораздо труднее.

— А какой была Братислава, когда ты рос?

Я не хотела признаваться, что даже не знаю, в какой стране находится этот город.

Он наклонил голову и посмотрел на меня прищуренными глазами.

— Ты что, Лила, тянешь время?

Я отступила на шаг, увидев выражение его лица.

— Ничего подобного. Просто интересно. Ты просишь меня начать надирать тебе задницу прямо сейчас? Ты должен был просто сказать мне об этом.

Он низко присел, и я напряглась, чтобы не отступить снова. Я вздрогнула, и это вызвало причудливую улыбку на его лице.

— Расслабься. Просто делай то, что тебе подсказывает инстинкт.

"Тогда я бы поцеловала тебя, а не дралась с тобой".

Мои воспитанные, взрослеющие мозговые щиты разрушили гормональную вечеринку и приказали мне контролировать себя. Это вызвало громкий умственный спор, который отвлёк меня от его приближения. В следующую секунду он был на мне, протягивая когтистые руки, имитируя атаку Мазикина. К счастью, мне удалось нырнуть под его руку, развернуться и нанести резкий удар по почкам.

— Ого, — сказал он, довольным голосом, потирая спину. — Это было прекрасно. Попробуй ещё раз.

Следующий час или около того был невероятно весёлым. Утомительным, но весёлым. На этот раз он дал мне меньше инструкций, придерживаясь некоторых основных принципов, вместо того чтобы сказать мне, что именно делать. Он был беспощаден в оригинальности своих атак, но мягок в их исполнении. Он не хотел причинять мне боль, но хотел, чтобы я сопротивлялась и делала это грязно.

— Ты слишком долго ждёшь, чтобы прикончить меня, — пожаловался он. — Ты всегда стоишь рядом и смотришь, как я отреагирую. Ты сделала то же самое с теми двумя женщинами Мазикинами. Не допускай этого, если на тебя снова нападут. Продолжай сражаться, пока они не перестанут двигаться, когда ты их ударишь. Только тогда ты перестаёшь драться.

Я снова рванулась к нему, но, как всегда, он был чертовски быстр и увернулся в сторону. Он схватил меня за ногу, и я отскочила в сторону, поскользнувшись на гравии, но сумев удержаться на ногах. Единственной проблемой стало то, что мои неуклюжие движения позволили ему получить нужный момент, и он мгновенно оказался позади меня. Его рука обвилась вокруг моей шеи, но на этот раз, к моему собственному удивлению, меня это почти не смутило.

Я разорвала его хватку и по-настоящему сумела вывести его из равновесия. В своём головокружении и торжестве я прыгнула ему на спину, когда он споткнулся, обхватила руками его шею и вцепилась изо всех сил. Он засмеялся и пошатнулся, схватив меня за колени и игриво раскачивая. Я наклонилась вперёд и легонько укусила его за плечо, сама себе удивляясь. Он ахнул и упал на одно колено, затем снова начал усмехаться.

— Укусить их в ответ. Об этом я как-то не думал.

Я тоже начала смеяться, в основном от облегчения, что он не был полностью оскорблён моим сумасшедшим поведением.

— Наверное, потому, что настоящий Мазикин отвратителен на вкус, — сказала я, в то время как ты очень хорош на вкус. — Но в любом случае ты парализован моим ядом. Поэтому расскажи мне о Братиславе.

— Ладно. Я сдаюсь. И я полностью в твоей власти. Так что будь милосердна. Слезь с моей спины, и я расскажу тебе о Братиславе.

Я сжала его чуть крепче, потому что это было чертовски приятно.

— Ты хочешь сказать, что я не должна кусать тебя, пока ты не перестанешь двигаться? Ну что ж, твоя потеря.

Я скользнула руками по его груди и плечам, медленно отпуская его, наполовину удивляясь, куда делась настоящая Лила, наполовину наслаждаясь тем, что это кокетливое создание временно заняло её место.

Он повернулся и серьёзно посмотрел на меня.

— Во всех отношениях ты одна из самых грязных бойцов, которых я когда-либо встречал, — он сел на гравий, вытирая руки о бёдра. — И это комплимент. Итак. Братислава — прекрасный город. Он находится прямо на берегу реки Дунай. Это древний город с долгой историей, и там есть огромный разрушенный замок, который находится прямо в центре него, стоит на холме. Я не знаю, пережил ли он войну. Я думаю, что в наши дни он выглядит совсем по-другому. Я даже не знаю, к какой стране он принадлежит на данный момент. Тогда это была Чехословакия, но она изменилась во время войны.

Я села рядом с ним.

— Малачи, — мягко произнесла я, — я хочу услышать о твоём городе, а не о городе как таковом.

Он одарил меня печальной улыбкой, зная, что я поймала его на попытке дать мне дешёвую версию туристического путеводителя.

— Мой город был районом с узкими мощёными улочками. Отец владел обувным магазином, и мы жили прямо над ним. Но я там почти не бывал. Я всегда бегал за своим братом Хешелем и его друзьями, стараясь не отставать от них.

— А они были хорошими или плохими парнями?

— Ну, они были хорошими парнями, которые стали плохими парнями. — Малачи обхватил колени руками и поднял глаза на тёмно-синее небо. — Мне было шестнадцать, когда изменились законы и нам запретили ходить в школу. В семнадцать, нам сказали, что мой отец не может владеть своим магазином, и заставили нас переехать в Еврейский квартал. А в восемнадцать, они заставили нас пришить звезду на нашу одежду. Эти большие перемены происходили одна за другой, но с каждым днём их становилось все меньше. Круги под глазами отца стали темнее и глубже. Мама похудела. Она перестала смеяться. И мы с братом потеряли веру в то, что мир в безопасности. На улицах были банды. Никто не останавливал их от нападений и причинения нам вреда. Поэтому мой брат с друзьями, особенно с одним из них, Ими, начали сопротивляться. Ими был борцом, спортсменом, и он учил нас защищаться. Так мы и поступали, какое-то время.

— Так вот где ты научился так драться?

— Да, я научился драться на улице, и это очень пригодилось за последние несколько лет.

Несколько лет. Малачи сражался уже несколько десятилетий, и, по-видимому, это началось ещё до того, как закончилась его короткая жизнь. После его смерти, он так и не обрел покой. Что он сделал, чтобы заслужить такую участь? Неужели ему просто не повезло?

— Ты когда-нибудь здесь отдыхаешь? В смысле… мне кажется, что тут нет никакого отпуска…

Он рассмеялся.

— Могу ли я уйти на каникулы, ты об этом спрашиваешь? Как ты думаешь, где мы находимся? — его лицо стало серьёзным и печальным. — Когда меня выпустят из города, я отдохну.

— Анна сказала, что ты перестал пить воду и редко ешь. Она сказала мне, что это означает, что ты, вероятно, будешь готов уйти в ближайшее время.

Своими длинными пальцами он сжал горсть гравия.

— Ах. Она заметила. Ну, это просто знак, а не гарантия. Единственный способ выбраться из этого города — предстать перед Судьёй. Он решает, когда и кто готов уйти, и его слово — закон. Я уйду только тогда, когда буду относительно уверен в положительном вердикте. Но это скоро случится, я чувствую это, — он поднял на меня глаза и улыбнулся. — Но у меня всё ещё есть дела здесь, верно?