2001 «Здесь всё чужое: улицы, дома…» Здесь всё чужое: улицы, дома. Как будто сплю и сном угарным скован, как будто я давно сошёл с ума — я на себя гляжу как на чужого, со стороны без жалости гляжу — судья-палач, – караю и сужу. Казнь продолжается – и столб позорный врыт. Стою один, лишён людского званья. И точит боль, и гложет тёмный стыд за тёмный стыд и боль существованья. Мне в оправданье нечего сказать. Как равный вам, пришёл я в мир несытый, но никогда мне не поднять глаза, в глаза людей мне не смотреть открыто. За жизнь мою, за сладкий белый свет, за нищий хлеб, замешанный с половой, я благодарен вам, – и дела нет, как нелегко из уст исходит слово. Казнь продолжается. Ещё не вышел срок, ещё душа не иссушила омут страстей своих, ещё не мёртв порок. …Но э т о т хлеб! но воздуха глоток, — по вашей щедрости отпущенных другому — и мне доставшихся; но вашей веры свет! — когда для вас слова мерзавец и поэт, — одно и то же… 1986
Памяти друга. Памяти Толи Житного Лес разбуженный зеленью нежной расшит. Ласков свет над стернёй прошлогодней, печальной, над просёлком ухабистым в сельской глуши… И затейливым очерком Русской души оплавляется воск на свече погребальной. Отплывает ладьёй принаряженной гроб. И пустые слова, и чужие рыданья не тревожат твой слух, и не дрогнет твой лоб под последним земным целованьем. По высокой земле отплываешь один, каменеют нагрузшие плечи. Сам себе судия, сам себе господин — в ожиданье томительном судных смотрин, в ожиданье назначенной Встречи. Нет следов твоих ног в подорожной пыли. Сколько нас – неприкаянных – в этой дороге ляжет в комья тяжёлой любимой земли, — всех равняет она – и святых, и убогих. И о тех, кто зарыт в вековой глубине, и о тех, кто душою и разумом беден, и о тех, кто убит на чеченской войне, — Православные храмы поют в вышине во спасение наше рыдающей медью… май 1996 «Нынче день бездонно светел…» Нынче день бездонно светел, над другими днями – главный. Что тоскуешь, что невесел, — али ты неправославный? И глядеть не наглядеться — купола поют! И сладко пахнет мёдом, пахнет детством пряник с тульскою печаткой. Лишь смотри, молчи да слушай, — как ликует вестью дальной, сердце лечит, правит душу колокольный звон Пасхальный! 1998 «В полуяви, во сне я лежал посреди…» В полуяви, во сне я лежал посреди Двух дорог с остановленным сердцем в груди. Головой – на закат, но лицом – на восток. И лежал я, и спал, и подняться не мог. Две дороги сходились на мне, и во мне Продолжались дороги. Я бредил во сне… Жгли мне кожу копыта шипами гвоздей На подковах соловых степных лошадей. И ломали мне кости чужие кресты, На плечах крестоносцев в распятьях застыв. Две дороги сходились на мне, и во мне Замыкались дороги. Я бредил во сне… Но одна восходила звезда надо мной, Поутру называясь восточной звездой. И, на запад закатный сходя с высоты, Принимавшая имя вечерней звезды. Две дороги сходились на мне, и во мне Обрывались дороги. Я бредил во сне… И лежал я, и спал я, и тысячу лет Нет пути мне, дороги мне собственной нет. И чужие не всходят во мне семена, И глухая меня окружает стена. Две дороги сходились на мне, и во мне Потерялись дороги. Я умер во сне. 1982 Игра в классиков С младых ногтей в неё влюблённый, я б и в похмельных снах не счёл мою мечту – мечтой скоромной, в живую плоть преображённой, но нас Небесный промысл свёл; и… («Полно врать, пиита, – слушай: и в прошлой книге странный случай в закон возвёл ты, враль беспечный, а жизнь не враз устроит так», — укажет мне мой критик вечный, зоил запойный, враг сердечный, владелец правды… – Сам дурак!) Вечный случай нас свёл одесскою зимой. Мела позёмка; снег летучий, виясь по льдистой мостовой, слепил… (И ты, Мытищей житель, друг-собутыльник?! В сём синклите врагов словесности родной ужели слышу голос твой?! Прискорбно. Вот совет: решите — да беспристрастен будет суд! — закономерно иль случайно фамильи ваши в примечанье к стихам сегодняшним войдут одной лишь строчкой – чьи тут козни? О д н о й (!) строкой издатель поздний помянет ваш угрюмый труд). Прошу прощенья. В третий раз начну – и кончу свой рассказ. Итак, я жил тогда в Одессе холодной – редкостной – зимой, у моря южного. И вместе жила тоска моя со мной. Томился я (путём без цели доселе жизнь моя была) тоской по Женщине… С постели она на улицы гнала, на оснежённые бульвары, на стогны жалкого греха, где от бездомья стонут пары, в кошачьи кутаясь меха, где так нежданна встреча наша; и город южный не для нас, и невозможен век и час… Но повстречавшись вдруг: «Наташа! Князь Анатоль обманет Вас! Он…» Обожгла, оборотясь, презреньем гневным и – исчезла. И нет следа на мостовой… «Какая ересь! Бред какой! Где назиданье, где сюжет? Как смеет автор петь предмет его наклонностей больных?! Влюблённый в вымысел, – живых не видит он за строчкой прозы. Хорош лирический герой — нет ни позиции, ни позы! Во-первых, пользы никакой стране советской; во вторых… и во-вторых не видно пользы». …Ты злишься, милый? Воля ваша, а я всерьёз хочу к Наташе от ваших тем, ударниц ваших двуполых, – как одна похожих. Люблю Ростову я… И что же?.. |
