Прощание Город, бывший тобой, – да останется так! …И ночных, неподвижных теней немота тишину сторожит, и в пролёте моста жёлтый бакен, колеблясь и тлея, дрожит, — смутный город, что мглой да туманом пронизан — между мной и тобой, между небом и мной. Как он лжив! как он призрачен – город во мгле! Как бесплотна взметённая тяжесть карнизов! И одно только правда на страшной земле — наша смертная близость. Наше прошлое нищим проходит Сенной, наше завтра – Садовой, смиряя надежду. Кроме муки земной, нет посредника между — низким небом и мной; между мной и тобой — лишь столетье да невский высокий прибой. В с ё п р о х о д и т, и наше столетье кончается, только рябь – как столетье – в каналах качается, да в неметчину воды – волна за волной. Только тень моя тёмная полночью мается на Сенной. Ах, какая высокая светлая грусть! Я когда-нибудь в город болотный вернусь, я себя обмануть попытаюсь. И пусть в этот город уже никогда не вернусь (ибо лик городов – это лица возлюбленных); всё равно я увижу – две тени пройдут, и в Никольском соборе две свечки зажгут, и помолятся молча о душах погубленных, — кроме муки земной между небом и мной, между мной и тобой — Божий храм, как на взморье вода, голубой, голубой… «Настанет ночь, и в тёмном полусне…» Настанет ночь, и в тёмном полусне вернётся ночь – из тех, что были прежде, — в больном бреду, в болезни, в полусне я позову тебя – и ты придёшь ко мне, как приходила в сны и в ночи прежде: таящаяся, жаркая, нагая. Обманет ночь, и женщина другая, к моим губам спросонок припадая, горчащий вкус измены ощутит, — и в сне моём меня во сне простит, без слов поняв чутьём животным, древним — по ком я плачу… Остаётся ночь, а ты уйдёшь путём ночным и древним, бледнеет тень, и тает льдинкой имя, и не понять, зачем теперь с другим, и… Прими (он твой) последний стих, к тебе – склонясь в земном поклоне: искал я прелестей земных в непостоянстве глаз твоих, в живом тепле твоих ладоней и в грешной мгле твоих волос. — В нас небо дальнее слилось с землёй (земля ли в небе тонет?), и нас к земле от неба клонит. …Но это счастием звалось. 1984–1987
«…Ибо радостям нашим назначен предел, за которым…» …Ибо радостям нашим назначен предел, за которым — пустота пресыщенья и скуки горчащий настой, — день всегда беспощаден, и странным покажутся вздором мой восторженный шёпот и лепет предутренний твой. Ибо там, где мы жили, – вминали немые ступени, поднимаясь к блаженству бессонных и дымных ночей, навсегда затаились и дремлют неясные тени наших тел, наших зим, вёсен, лет, осеней… Ибо там оставаясь незримо, забытые всеми, мы сомкнули объятья и в замкнутом мире живём, — но уже не вернуться туда нам – безжалостно время! — днём с огнём не найти нам дороги туда, днём с огнём. 1994 Стихи из романа Не лечит время. Верный пёс — не чуя ног, слепой от слёз, — который раз приполз, чуть жив, в глазастый мир дворов чужих, в чужой уют, мой свет в окне… Зачем приник к чужой жене? Просил спасти. Молил помочь. Один лишь день, одну лишь ночь, всего лишь жизнь побудь со мной! В прохладу рук и в алый зной внутри тебя – меня впусти… Просил помочь. Молил спасти. Могла спасти – и не спасла. Теперь прощай. Не помни зла. Не поминай. (Рассвет бескрыл.) Не помню зла… я всё забыл. Могла помочь… я всё простил. Как я люблю тебя… любил. 1998–1999 «Ночь декабрьская. Мгла сырая…» Ночь декабрьская. Мгла сырая. Ветер. Оттепель. Не до сна. Примостившись в постели с краю, спит беременная жена. Спит, кудрявая. Спит, не слышит, как меня любопытство жжёт, как спокойно и ровно дышит переспевший её живот, как пронзает испуг невольно, если вдруг – рассердясь порой — в ухо ножкой толкнётся больно беспокойный ребёнок твой… 1982 Освобождение Сегодня я так странно тих. Теперь забудь жёлчь губ моих. Былым словам не верь. Я лгу. Я нашей памяти бегу, и бег свободен – и отчаян. В иную, в светлую страну, сминая памяти волну, моих печалей чёлн отчалил. Я у колен твоих уснул. И сон склонившийся – сутул — тобой укутывал меня. И там, во сне, я был тобой, во мне дышал ребёнок твой, и кровь дремотная струилась, не согревая, не маня, и сердце медленное билось. Как ты измучила меня! В какой-то сладостной гордыне ты, верность женскую храня, мне не была верна доныне. И семя будущего зла тая во тьме души острожной, была такой неосторожной, такой небережной была. Была. |
