1988–1989; из цикла «Растерянность» 1917 …Так и было: встречали их песней недужной и вечной, — что прощанья, что встречи – у нас эта песня одна, — и с Великой войны принимая калек и увечных, над великим страданием выла больная страна. Так и было: поникли убитою славой знамёна, горьким дымом тянуло от скорбных, голодных полей над венцом подневольным униженной царской короны, под оглохшим набатом святых Православных церквей. И от зорь нестерпимых на годы полмира ослепло, — это небо пылало, и пламени не было дна, это было исчадьем грядущего вечного пекла. И на Русскую землю всходил Сатана. 1987
«Ждать ли нам Воскресенья?..» – Ждать ли нам Воскресенья? — Страшный ветер, дикий ветер с окраин идёт. Чёрный свет наши застит глаза, совесть жжёт. Что нас ждёт? Что – п о т о м? Царской кровью навек бесовьё повязало народ; и Царевич без крика кричит окровавленным ртом: – Вам не будет спасенья! 1987 Измышления Бывают странные сближения. Стылая в небе мерцает слюда, жаркая в луже дымится звезда. Думай неспешно, тебя берегут ночь до рассвета и медленный труд… Если бы нам иудейство принять, — может быть, Лазарь не смел разорять стольной Москвы, сорока сороков? Может быть, не было большевиков? Если бы в Калке иссякла вода, — может быть, нас миновала Орда? Если бы памятным ветреным днём моря хлебнул злополучный паром, — может быть, бунт задохнулся и сник, и не сгодился тупой броневик? Если б крестьянству поверил Колчак, — может быть, поднял сибирский кержак грозные вилы в поход на совдеп? «Власть – адмиралу, крестьянину – хлеб!» Если б сознательный душка-эсер вновь зарядил боевой револьвер, — может быть, вождь – низколоб и усат — был бы оплакан годков в пятьдесят, и не узнал мой несчастный народ, как за колючкой побудка ревёт? Если бы мы повернули штыки в тыл, где жируют и спят м – - ки, — может быть, враз был отброшен и смят энкаведэшный расстрельный отряд? — Красное знамя повергнуть смогли и под трёхцветным к Победе пришли? Если б не клич ананасы сажать, — может… да что ж о пустом толковать? Если бы брови повыщипал тать, — может… (Но надо подробней сказать, просит душа, невозможно уснуть; славить живых ли, иль мёртвых лягнуть: долг – гражданину, писателю – честь; гневная совесть подвигла на месть, — был как живой анекдотец для всех ныне покойный великий генсек, славный прозаик и много Герой, ввёл в обиход всесоюзный застой, впрочем, был прост и глядел молодцом, хоть не в ладах был с родным языком.) Если бы брови повыщипал тать, — может… но нечего боле сказать. Если бы власть не прибрал Горбачёв, — может, исполнив наказ Ильичёв, вспять повернула речная волна? — Лучшим болотом – без края, без дна — ныне б по праву гордилась страна, — хваткий парнишка, широкая кость (гвозди б… да он от рождения гвоздь!) — ставит рекорд, заплывая на срок: «Лобное место – Владивосток». Если б… да время не движется вспять. Нечего, значит, на Бога пенять. «Ухнем, дубинушка!..» Всё это сны. Эти стихи в альманах не годны, вьюношам строчки твои не нужны, критике мысли твоей не понять, в толстых журналах тебе не блистать. Стало быть, нынче пора отдохнуть, мозг отключить и спокойно уснуть. Завтра продолжишь нетленной строкой: Если бы Ельцин, народный герой, впятил им в… И т. д. Спать. 1988–1989; из цикла «Растерянность» Пушкин I …Быть может, шёлк знамён, познавших поля кровавые войны, и сон могил, и память павших во имя трона и страны, и наших дней служенье злое, и славы ржавые венки, — в веках воистину не стоят его единственной строки… II …За то, что белый свет не бел, что путь наш – мрак и просветленье, что всякой муке есть предел, — России послан во спасенье его высокий чистый глас. И он нас выстрадал, – и спас на остриях противных мнений, на столкновеньях чуждых рас, — закатной мглы – и тьмы азийской. …Вдове Поэзии российской, — его последней болью ставшей в два пополудни, в смертный час, — судья лишь Бог, его пославший. И неподсудной быть – для нас. 1985–1987 «Лишь при лампе, в ночи златоглавой…» Лишь при лампе, в ночи златоглавой, мне покойно – и хочется жить, заслужив это горькое право до рассвета с тобой говорить. До холодного тусклого света, до неяркого нищего дня… Голубая, всегда в эполетах, как живая, идёшь сквозь меня, осенённая бывшею славой (и её ты сберечь не смогла), над тобой простирает двуглавый закалённые в битвах крыла; да сияет над грязью и потом Православья великая твердь (осквернённых святынь позолота, на года онемевшая медь); да нечаянным жаром согретых свет и мука любимейших книг (дорогие глаза на портретах незабвенных страдальцев твоих), — вот и всё, чем была ты и стала, чем, возвысившись, в мире жила… В муках новую веру рождала — и больное дитя родила. И пленясь им, худым и беспутным, ради этих н е я с н ы х к р о в е й ты в пути и во сне беспробудном пожирала родных сыновей. А очнувшись, всплеснула руками, огляделась в печали кругом и глушила слезу кабаками, опиваясь дешёвым вином. И тебя ли – родную – мне славить, волоча, как подстреленный, стих? — Но дороги твоей не оставить, но себя на земле не представить без кровавых преданий твоих. |
