1982–1985 ЦАРСКОЕ СЕЛО «В родной стране – родной страны не знать…» В родной стране – родной страны не знать, не знать в лицо ни матери, ни сына, — цепями нас к земле не приковать — всё те же мы: нам целый мир чужбина… Кто дорожить свободой не отвык, тот бредит сном, что не сказать словами, — какие б звуки нам ни жгли язык, какой бы флаг ни трепетал над нами! Нам всё равно. Под теми небесами, где от свободы призрачно и ясно, где чистый свет, где вертоград прекрасный, где луч звезды, склонившейся над нами, мы будем славить светлыми стихами не луч звезды под теми небесами, не чистый свет, не вертоград прекрасный, но – как всегда – земли тяжёлый лик, к которой мы прикованы цепями (какие б звуки нам ни жгли язык, какой бы флаг ни трепетал над нами). …Готовит Муза древнее питьё, настоянное на печали, даруя нам (как светел вздох её и как легки и непорочны крылья!) — диктуя нам, чтоб мы смелей летали без страха высоты и без усилья. И в сонме ангелов весёлыми глазами, как за младенцами, следит за нами мудрейший муж, всея Земли пророк, кто оторвался от земли – и смог парить над временем и временами, чьей волей тайной дышит каждый слог, чья тайна – с ним, а он – всевечно с нами, — Пушкин. 1986
«Ты вернулся в тот город…» Ты вернулся в тот город… Считай повезло вновь коснуться бессмертной ахматовской ивы, где тебя, молодого, запомнил счастливым серый камень домов, где туманит стекло влажный ветер с залива. А на Волковом кладбище стаявший снег обнажил для травы дорогие могилы… Что ты понял о жизни, смешной человек? Что ты знаешь о смерти, наивный и милый? И не твой ли черед за другими вослед отмолить, отчитать – и расслышать всё ближе, — шарит лапой железной безжалостный Век: «Поднимите мне веки! Не вижу…» 1994 Воспоминания в Литинституте …Когда – дружась с печальной Музой, — душа очистилась от лжи, и выбор стал, и путь был узок к спасенью верному души; когда в глухом пространстве стыли и глохли робкие шаги, и когти цепкие вострили ума и совести враги; когда для нас был день не светел, и дух роптал, не зная сил, — старик Ерёмин нас заметил и н а с у д ь б у благословил… 1987 Немногим Наше позднее братство, не веря посулам, живёт, гонит светлые сны, и – как прежде – не в лад запевая, от земли этой стылой обещанной воли не ждёт, как не ждёт золотого, земного – и лживого рая. Ничего и не надо. Глоток голубиный вина сгонит сонную одурь, на миг опьянит и согреет. Да ещё благодать – постоять, покурить у окна, — ночь с краями полна, но заря набухает и зреет. И за нами живущий слова наших песен поймёт, к доброте припадая сухими, как жажда, губами. Наше позднее братство – как всякое братство – умрёт, но не раньше, чем с нами! 1986 «В долгие ночи холодной зимы…» В долгие ночи холодной зимы снятся холодные долгие сны. …Смех мне сквозь слёзы твоя нищета, слёзы сквозь смех мне твоя маета; горькая зелень каналов твоих в кости врастает побегами ив; кровью великой великих побед раны дымятся десятками лет, братских могил оседают холмы; верные гибнут в изгнанье сыны… В долгие ночи холодной зимы снятся холодные долгие сны. …Но – просыпаясь – молюсь над тобой, над окаянной твоею судьбой, веря, что в мире безверья и зла вновь воссияют твои купола; мне для тебя живота не беречь, во сыру землю, измучившись, лечь, в землю, червлённую кровью доднесь, рядом с другими умолкшими, — здесь… 1983 «Это мы. Это наше густое вино…» Это мы. Это наше густое вино — пьяный мёд. Да и квас не водица. Мы, кряхтя, прорубали в Европу окно, прирубая попутно землицы. А уж как переплавили колокола, то-то швед захирел для баталии! И под Марсовы громы Россия пошла от Петра – к Соловкам. И подалее… 1988 Каменный век …Вот опять я в безмолвье подслушал чистый звук – золотое литьё. Но костёр одинокий мой тушит, ложью травит и голодом душит, гонит стадом нестадную душу низколобое племя моё. Всё равно я, доверившись звуку, чистой музыки выстрою храм, — взгляд поднявший и поднявший руку от бесплодной земли к небесам… 1986
Четырнадцатое марта Скорый пекинский устал в подъёмах, в кручах байкальских, в пылу ветров… В прямоугольных дверных проёмах синяя форма проводников. Парень-китаец и розовый Мао зданья и рельсы берут в прищур: кормчий с портрета глядит лукаво, парень с подножки – насуплен и хмур — в форменном френче и в брюках зауженных. Может, одиннадцать лет назад тоже и ты добивал безоружных юных израненных наших солдат? Может, и ты побывал с автоматом в марте на северной стороне, — с тёмной жестокостью азиата крови хлебнувший не на войне? Снова весна. Небеса в лазури. Только невыплаканно кричат с давнего снега, со льда Уссури лица безглазые тех ребят… |
