Дору уже был внизу, и Ива выскочила вперед, но Дору повернулся к ней боком.

— Ты слышала про микробов? Отойди от моей сестры.

— Здесь, кажется, всех надо лечить, — проговорил старичок хрипло. — Чего вы перепили, господа хорошие? Моей сливовицы?

Но Дору ничего не ответил, он смотрел на волосы в руках Эмиля.

— Отец срезал Тине волосы, — упавшим голосом объявил профессор Макгилл. — И велел отнести ему в кабинет… И он не плачет. Он спокоен. И…

Эмиль уже не знал, что добавить, потому молча обошел брата и побежал наверх, чтобы скорее донести до ящика графского стола свой ценный груз и начать зализывать раны.

— Что вы сказали, Дору? — прохрипел старик. — Сестра?

— Я не позабыл хорватский, сеньор Буэно. А если вас подробности интересуют, так это к отцу! Я свечку не держал!

Руки Дору задрожали, когда сестра вдруг проснулась и заплакала.

— Дайте мне ребенка, пожалуйста!

Ива вовремя отдернула руки, а то получила бы по пальцам ногой, которую задрал Дору явно для того, чтобы лягнуть ее.

— Разбежалась! — прорычал юный граф. — Клыки для начала спрячь!

— Это не клыки, — надулась бывшая служанка. — Это накладные зубы для голливудской улыбки. Там за океаном надо было постоянно улыбаться, и как нам быть с клыками?! Пришлось все остальные зубы дорастить… Но не переживайте, они сточатся и отвалятся…

— Да меня твои зубы вообще не интересуют, — Дору пытался мурлыкать колыбельную, но получался какой-то приглушенный рык.

— Да отдайте уже ребенка! Изверг!

Цепкие пальцы Ивы вытащили младенца из дрожащих рук Дору, будто клешни рака. Ребенок, к удивлению старшего брата, сразу замолчал и уткнулся в мягкую грудь вампирши, спрятанную под кружевной кофтой.

— Нехорошо обманывать ребенка, — покачал головой сеньор Буэно, который как встал, так и не сходил с одного места.

— Идем! — бросил Дору Иве, которая уже что-то там мурлыкала младенцу, во все глаза глядящему на ее пышные красные губы.

И когда они поравнялись на лестнице, Дору склонился к лицу служанки:

— Как тебе это удалось?

— Материнский инстинкт у женщин не в крови находится, потому в не-жизнь тоже переходит. К тому же, я вас тоже, было дело, нянчила.

Дору не сумел постичь логики Ивы, но решил на всякий случай кивнуть.

— Премного благодарен.

— Вы б сливовицы взяли, — зашептал им вслед старичок. — Губки б намочили, и проблема сна была б решена… О, профессор, с возвращением! — усмехнулся он Эмилю, спрыгнувшему с лестницы. — Так что тут произошло с научной точки зрения?

— С научной — ничего, — ответил Эмиль глухо. — Потому что логика в этом замке давно задохнулась в пыли.

— Нет, без полбанки явно не разберусь! Вы присоединитесь? Серджиу! Неси моей сливовицы!

Эмиль покачал головой.

— Предложить вам французский коньяк? — усмехнулся старичок. — Или все же шотландский виски? Да не будьте таким серьезным, профессор. Траур — нормальное состояние вампира. А вот отцовство — совершенно ненормальное. Как бедного Александра угораздило настолько тронуться в уме в мое отсутствие?

— Мы помогли, — буркнул Эмиль, так и не сдвинувшись с плиты, в середину которой приземлился. — Вашими деньгами. Кстати, мне пока нечем отдавать.

— Да что вы, профессор. Я уже забыл… Вы купили ему ребенка? Зачем?

— Пойдемте сядем у потухшего камина. Поговорим по душам, которых у нас нет, — выдохнул Эмиль, держа перед собой скрюченные руки.

— У вас и рук нет. Доэкспериментировались, гляжу?

— Есть такое, сеньор Буэно. В который раз убедился, что не знаю ничего по своему предмету.

— Не переживайте, — похлопал его по спине сгорбленный старик. — Я живу куда дольше вашего, а тоже ничего не знаю. Посмотрел на новый мир и понял, что ничего не изменилось. Люди как ненавидели друг друга, так и ненавидят. Как же они без любви-то размножаются? А, как?

— Не думали, что наши нормы устарели, и мы просто ничего не понимаем в любви? А она есть, только мы ее не видим…

Эмиль рухнул в кресло. Кресло графа, не пожелав отдавать его старому ростовщику.

— Это действительно его ребенок. Ее мать не человек. Она — вилья. Русалка! Ну в общем, была… Сейчас матери нет. И, наверное, это даже хорошо, что вы вернулись. Без женщины мы бы не справились. Все же забота о детях не совсем мужское занятие.

— Давайте без философий, профессор. Ближе к делу. Я человек серьезный. Мне не надо знать, что это за любовь. Мне нужно знать только ее цену.

— Ее цена высока и не измеряется деньгами. Жизнь или смерть — выбирайте, что вам больше нравится. Но с меня долг не списывайте. Я выплачу его в срок, будьте покойны.

Эмиль хотел подняться, но замер, когда к нему потянулась костлявая рука.

— Не торопитесь отдавать мне долги. Кое-кто в этом замке поторопился. Так что тут произошло? Только не врите и не приукрашивайте. Я все равно уличу вас во лжи.

Эмиль и не думал ничего скрывать. Рассказал как на духу.

— В вас умер литератор, мой друг.

Эмиль смотрел на сморщенное лицо собеседника исподлобья.

— Во мне все умерло, сеньор Буэно. Как и в вас. Как во всех нас. Но я не сказал вам ни слова неправды. И я бы дорого отдал, если бы это перестало быть правдой. Но, увы, с этой правдой нам жить. Я…

— Тише! — старичок поднял руку, и Эмиль осекся на полуслове. — Сюда идет Александр, и он не один…

Эмиль резко обернулся туда, куда смотрели сощуренные глаза ростовщика — к закрытой двери во двор.

Ночное весеннее небо все еще оставалось высоким. Звезды ярким бисером рассыпались на его темном покрывале. Сочная молодая трава напилась живительной ночной росы и с нетерпением ожидала пробуждения дневного светила. Черная вода пруда походила на блестящий обсидиан и манила обманчивым покоем. Только графа Заполье обмануть не могла: ему она напоминала теперь болото отчаяния, в которое навеки погрузилась душа бездушного вампира. Надежда, подаренная живой девушкой, попавшей, как и многие до нее, в мохнатые лапы его неутолимой жажды, разбилась сегодня в дребезги о весеннюю сочную траву.

Александр приподнял тело за голову и усадил рядом словно живую девушку, только сонную. С грустной улыбкой начал нежно перебирать тонкие пальцы, подкрашенные зеленью крапивы.

— Ты победила меня, моя маленькая вилья, — сказал он тихо и ровно, словно все эмоции в нем затихли, как плач убаюканного младенца. — Ты сумела упорхнуть от меня в раскрытое окно, ведь крылья нельзя отобрать и нельзя спрятать: они либо даны человеку, чтобы парить, либо он обречен вечно пресмыкаться. Увы, у меня нет крыльев, хотя я и умею летать…

Граф осторожно отвел короткие пряди от лица Валентины и коснулся ее ледяных губ легким поцелуем, а затем, словно не соглашаясь с самим собой, затряс неистово головой.

— Нет, Рождество закончилось давно, и Воскресения тоже не будет. Я поверил в сказку, а в сказке лебедь улетел. Оставил сына смертному отцу и улетел. Я знал это, хотя и надеялся победить проклятие смерти…

Александр замолчал, а потом резко вскочил на ноги, и тело Валентины повисло в его руках тряпичной куклой.

— Я не подарю смерти этот танец! Слышишь? — Александр приподнял мертвую голову, чтобы вновь коснуться сомкнутых губ. — Он — мой, самый прекрасный танец, который я мог, но не успел подарить тебе… Ты обещала мне его, помнишь? И ты не сможешь уйти от меня, не сдержав обещания…

Он тряхнул тело, словно ожидал ответа, и сам коротко рассмеялся такому своему безумному жесту.

— Впервые ты не станешь сопротивляться, — сказал он со смешком. — Вечная борьба… Отчего же тебе было просто не отдаться мне? Для чего было все это разрушительное противоборство? Я ведь хотел так мало: чтобы ты разделила со мной мечту…

Теперь граф поддерживая безвольную голову веером из своих пальцев, как еще недавно держал головку новорожденной дочери. Второй рукой он расправил руки мертвой у себя на плечах и притянул тонкое, теперь совершенно невесомое, тело к себе за талию. Ноги его оторвались от земли, и он начал медленно, словно пробираясь сквозь вязкое желе, подниматься ввысь.