— Она прошита серебряными нитями. Не обращай внимания на запах. Я не буду говорить, сколько она пролежала в сундуке. Надевай… Выбора у тебя все равно нет…

— Что это значит? — Валентина прижала сорочку к груди, морщась от неприятного, но не сильно стойкого, гнилого запаха.

— То и значит, — голос графа сделался глухим. Он отошел к стене и тяжело опустился на стул. — Я хочу тебя обезопасить от себя. Можешь еще и икону поставить в изголовье… Что ты улыбаешься?

Голос вампира дрогнул от злости, а у нее сильнее дрогнули губы — она не улыбалась, она пыталась не разреветься от страха, с которым не могла совладать.

— Отчего бы вам просто не уйти? — едва слышно прошептала потенциальная жертва.

Граф ударил себя по коленкам, и Валентина увидела, как белые ногти собрали в пучок серую брючную ткань.

— Неужели б я не ушел, если б мог! — он смотрел прямо в ее влажные глаза. — Твой запах влечет меня… Безумно… Лучше уж я буду гореть от близости серебра, чем от голода, ломая двери в твою спальню. Помоги мне, дитя мое, пережить этот день, — голос вампира вновь сделался бархатным, в нем даже зазвучали умоляющие нотки. — Нам с тобой надо всего несколько часов продержаться… До пробуждения Дору… Что так долго?

Граф снова рычал, но в этот раз на слугу, который застыл на пороге с подносом. Запах кофе забивал мятный аромат обещанного ей чая.

— Зачем вы пьете кофе? — спросила Валентина, по-прежнему держа серебряную рубашку у самой груди.

Граф залпом осушил поданную слугой чашку и только тогда ответил — прежде закинув еще ногу на ногу.

— Баю-баюшки-баю, — пропел он с улыбкой, но очень низко. Прямо-таки басом, точно медведь шел по клавишам фортепьяно. — спи мой милый во гробу… Мне надо уснуть, — граф резко поднялся и шагнул к кровати. — А я выспался и совершенно не хочу спать.

— Но кофе…

Он обернулся.

— Это вас, живых, кофе бодрит, а нас, мертвых, усыпляет… Смешно, верно? — спросил он без всякой улыбки и, запрыгнув на кровать, лег поверх одеяла прямо в ботинках. — Валентина, можешь не снимать даже свитера. Рубашка налезет на тебя и так. Но если хочешь раздеться, то не смущайся меня, я уже закрыл глаза.

И все равно снять она решила только свитер, а рубаху надела уже после выпитого чая, который слишком быстро остыл. Потом она с иконой под мышкой вскарабкалась на кровать и легла под одеяло.

— Отодвинься еще чуть-чуть, — попросил тихо граф.

— Вы все равно меня чувствуете? — спросила Валентина с опаской, отползая к самому краю.

— Боюсь, что ты будешь чувствовать меня… И замерзнешь даже под одеялом и с жаровней.

— Мне не холодно, — ответила Валентина правду и поправила рукой упавшую прямо ей на лицо икону, сунув ее поглубже в зазор между подушками.

— Конечно, — хмыкнул граф. — Ты же раскаленный утюг. Я уже говорил тебе это…

И замолчал. Надолго. Валентина даже успела обрадоваться, что вампир действительно уснул от кофе, но тут граф заговорил вновь:

— Валентина, прошу, не смотри на меня во сне. Зрелище, скажем так, не из приятных…

Вновь наступила тишина. Гробовая. И Валентина с трудом сумела без шума проглотить подкативший к горлу кислый ком — наверное, сгусток выпитой ею крови.

— Вы меняетесь?

— Уже нет, — снова смешок. Совсем тихий. — Красота и спокойствие смерти — это только первые три дня. Сама понимаешь, они давно канули в лету. И дело не в том, что я буду спать — дело в том, что ты будешь ко мне так близко, что…

Он замолчал, и Валентина так же тихо и так же отрывисто закончила за него:

— Проснетесь, желая меня укусить?

— Нет… Ты просто увидишь меня вблизи без спасительной темноты. Со всеми моими синюшными пятнами, которые я не в силах старательно замазывать, как это делают мои сыновья.

По телу Валентины пробежала ледяная волна дрожи.

— Я не стану на вас смотреть, обещаю.

И это обещание она давала главным образом самой себе. Ей хватает имеющегося страха — не надо добавлять к нему еще больше, у нее и без всего этого уже плывет перед глазами, а тут страх и по ее телу растечется такими же трупными пятнами, какие, оказывается, есть у вампиров. Да ангел вас всех дери, она спит — пусть и в прямом смысле этого слово — с трупом, делит кровать с мертвецом, живым… В горле снова сделалось до боли неприятно, и она принялась массировать шею, чтобы вернуть себе возможность дышать.

— Валентина, я не трону тебя, обещаю… — голос графа звучал тихо, точно говорящий сомневался в собственных словах, но она все равно отдернула руку, решив не объяснять, зачем в действительности терла шею. — Выключи лампу, она коптит…

— Она не коптит, — выпалила Валентина, боясь остаться с мертвым в кромешной тьме.

— Да, не коптит. В ней соль. Соль, на которой моя семья сделала состояние. Когда- то мешок соли был на вес золота. Как же я скучаю по своему морю, как же я скучаю… До сих пор. Выключи лампу.

Она исполнила просьбу, и какое-то время они лежали в кромешной тьме молча. Валентина даже начала различать очертания скудного убранства комнаты — столик, стул, бахрому балдахина. Тишина звенела в ушах, или это звенели серебряные нити на высоко вздымающейся груди, она не знала и уже подумала, что граф наконец заснул, как тишину прорезал его тихий вопрос:

— Как ты считаешь, способна женщина полюбить того, кого ей навязали? Если он будет относиться к ней с трепетом, будто к королеве…

По телу вновь пробежала волна страха.

— Я не понимаю вопроса.

— Тогда представь, что ты заперта в комнате с человеком. Ты можешь его игнорировать, можешь возненавидеть, а можешь полюбить. Что ты выберешь?

Валентине пришлось кашлянуть, тихо, в одеяло, чтобы прочистить горло, в котором воздух, не то что слова, уже двигался с большим трудом.

— Раз уж мне суждено быть с этим человеком, то я сделаю вид, что люблю его, чтобы иногда получить ласку, потому что выбора нет: либо он, либо ничего, кроме тоски. Только это не будет настоящей любовью, это поиск комфорта и ничего более.

— Неужели ж нельзя полюбить? — глотая каждый второй слог, пробормотал графа.

— Наверное, можно, — ответила Валентина только для того, чтобы успокоить его.

— Но сложно. Думаю, половина современных семей живет по первому принципу.

— И не только современных…

Валентина снова кашлянула, чувствуя, как перед закрытыми глазами начинают расходиться кровавые круги. Нос дергало, и она чихнула, не успев укрыть его хотя бы одеялом.

— Тебе холодно?

Она услышала, как скрипнула кровать — перина промялась, и она подкатилась к середине, где еще более отчетливо услышала шипение — почти змеиное.

— Извини, мне больно… — проговорил вампир.

Валентина отползла к самому краю и натянула на себя одеяло, потому что от вампира действительно веяло могильным холодом, да и углей для обогрева довольно большой спальни оказалось недостаточно.

Граф выдержал паузу, за которую Валентина успела обрадоваться, что неприятный разговор окончен.

— Я верил, как безумец, что жена полюбит меня, но она любила только море. Мы оба его любили. Здесь, в своем фамильном замке, она умерла от тоски по морю, оставив нас с Дору абсолютно одних. Она не любила сама, поэтому не научила любви сына.

Он замолчал, но сейчас Валентина не сомневалась ни секунды, что граф не спит.

— Дору умеет любить, — проговорила она, запинаясь. — Я не знаю, как объяснить вам это… Просто поверьте мне…

Он ничего не сказал больше, и пять минут они пролежали в полной тишине. Валентине казалось, что она тоже не дышит.

— Если вдруг решишь открыть ставни, подумай несколько раз, — тихо проговорил Александр Заполье бесцветным голосом.

— О чем? — спросила Валентина, чтобы не молчать в новую, сильно затянувшуюся, паузу.

— О любви. Вдруг Дору будет тяжело потерять отца, которого он никогда не любил. Как и его мать.

— Зачем вы так говорите? — она даже не успела поднять в конце вопроса голос, как граф закричал:

— Потому что я не привык лгать! Как он… Я просто хочу, чтобы ты не разочаровалась в своем выборе…