Шел мужик с дитем
по полю белоснежному.
К чудотворцу шел он —
к старцу Радонежскому.
Семь ночей кричал младенец
тонко-тонко,
криком раненного в небе лебеденка.
Но стрела в нем не торчала ниоткуда.
Оставалось ждать единственного —
чуда.
Обвивая монастырь,
светивший издали,
выла вьюга,
будто вновь камчи посвистывали.
А младенец замолчал,
почти не вздрагивал,
и отец
его от страха
даже встряхивал.
Но когда он постучался в двери к Сергию,
у младенца перестало биться
сердце,
и сказал мужик убито и устало:
«Чудотворец,
твое чудо опоздало…»
И ушел мужик
тесать для гроба досточки,
и под вьюгу вспоминал
о теплом дождичке.
Но когда принес он гроб,
увидел старца,
а в клобук
живой младенец опростался.
Получилось это как-то так,
нечаянно,
и, по-видимому,
старца не печалило.
Возопил мужик,
едва пришедший в чувство,
гроб роняя,
на колени рухнув:
«Чудо!»
И ответил Сергий:
«Успокойся.
Подсушись —
ты взмокший, как с покоса.
Вишь —
в клобук наделал твой пострел.
Я не воскресил его —
согрел».
И когда Димитрий —
князь московский —
прискакал однажды в монастырь:
«Погоди стругать для гроба доски!» —
старец его притчей угостил.
«Князь,
мне не по нраву жить в притворстве.
За укор меня ты не взыщи:
что ты в келье ищешь чудотворца?
В зеркале ты тоже не ищи.
Поищи среди простого люда,
в тех,
кто в босоте не виноват.
Только дайте сотворить им чудо.
Только не мешайте…
Сотворят.
Воскресенья хочешь для Руси?
Обогрей
и этим воскреси».
И вздохнул Димитрий,
князь московский,
сам еще не зная, что Донской,
будто бы расстался он со скользкой,
гробовой навязанной доской.
«Ты скажи мне,
преподобный отче,
а не устрашатся ли в бою
отроков,
еще незрелых,
очи,
видя смерть —
чужую и свою?
Я их прозываю
«небывальцы» —
тех, кто не бывали на войне.
На мечах не разожмут ли пальцы?
Усидят ли в битве на коне?»
Сергий сделал знак ему:
ни звука! —
и, оставив князя за столом,
сразу он два красных чьих-то уха
дверью прищемил —
и поделом.
И за эти грешные их уши
в келию двух иноков он ввел.
«Надо не подслушивать,
а слушать…
Вот и «небывальцев» я нашел.
Ну-ка,
инок старший,
оклемайся!
Ну-ка, расскажи нам,
Пересвет:
очень тебе нравится мамайство?»
Засопел детина:
«Вовсе нет».
«А убить Мамая смог бы?»
«Смог бы».
«Как же “не убий”?»
«Да растуды».
«Видишь, князь,
у монастырской смоквы
выросли шеломы,
как плоды».
Сергий,
Пересвету не переча,
подошел к другому силачу:
«Ты хоть раз бывал,
Ослябя,
в сече?»
«Нет».
«А хочешь?»
«Еще как хочу!»
Сергий у окошка на мгновенье
вслушался в какой-то дальний гуд:
«Что ж,
придется дать благословенье.
Не благословишь —
так ведь сбегут».
Он всплакнул,
но лишь украдкой —
малость.
«Ну, Добрыни,
с Богом на врагов!
Жаль,
мечей для вас не завалялось.
Дам двух монастырских битюгов».
Мчался князь,
и ветер набивался
в сердце,
под стальную чешую,
а за ним скакали «небывальцы»
в битву небывалую свою.
И с крестов церквей слетали птицы,
видя в юных витязную стать,
и кресты хотели расщепиться,
чтоб для них двумя мечами стать.
И молились чудотворцы всюду,
ничего не зная наперед,
одному-единственному чуду
с именем единственным —
народ.
