Все утро, работая в кабинете имения, я старалась оставаться спокойной. Однако, когда я пошла умыться и прибрать волосы перед обедом, то почувствовала себя ребенком, отпущенным со школьных занятий, а когда я услышала шаги Фрэнка в холле, даже холодная гостиная показалась мне теплой и жилой.

За обедом мы болтали легко и непринужденно, словно старые друзья. После еды Фрэнк закурил сигарету и сказал:

— С тобой отдыхаешь, Эми. Незачем вести себя напоказ или притворяться, — он улыбался, много говорил, но вскоре, погасив вторую сигарету, стал серьезным. — Я хочу кое-кого повидать после обеда. Ты пойдешь со мной, Эми?

— И Флора?

— Да, верно, — сказал он. — Мы возьмем ее с собой. Когда мы вышли из дома, я свернула к селу, но Фрэнк остановил меня.

— Нет, Эми, не сюда.

Он повел нас к дубовому лесу. Мы пошли по главной дорожке, но от купальни Фрэнк пошел по левому ответвлению, а затем свернул на узкую тропинку, и я догадалась, куда он нас вел. Хотя было чуть за полдень, меня пробрала дрожь, мертвые листья сухо шуршали под моими ногами. Мы дошли до колючей изгороди, и Фрэнк пошел вдоль нее, высматривая лазейку. Найдя ее, он тщательно оттянул кусты шиповника, чтобы мы с Флорой могли беспрепятственно проникнуть внутрь. Розы «Блэйри», посаженные Лео, сейчас были только оголенными стеблями, вьющимися по каменным стенам разрушенного дома. Флора крепко ухватилась за мою руку, и мы прошли по тропинке под выгнутую арку дверного проема. Мы последовали за стройной, затянутой в хаки фигурой Фрэнка через развалины дома во внутренний дворик.

Она все еще была там, ее голова покровительственно склонилась над младенцем на ее руках — ребенком, которого она так и не дала Лео. В это мгновение ребенок, которого я вскоре собиралась дать Лео, дернулся в моем чреве, словно почувствовал мой гнев. Но я, ничего не сказала идущему рядом со мной Фрэнку — ведь он был ее сыном и любил ее.

Фрэнк стоял и долго глядел на нее, а Флора бегала вокруг него и тянула за руку.

— Дядя Фрэнк, дядя Фрэнк...

Он взглянул на нее и поднял на руки, чтобы она могла разглядеть спокойные черты лица скульптуры.

— Voici, ma petite. C'est ta grand-mere.

Флора недоуменно взглянула на него, но затем потянулась и погладила младенца на мраморных руках статуи.

— Малыш — я хочу малыша. Фрэнк улыбнулся.

— Тебе еще рано, моя Флора, — он осторожно поставил ее на землю, и она тут же убежала, спеша исследовать это новое и волнующее место. Но Фрэнк не двигался. Он остался стоять, не сводя глаз со статуи своей матери. Когда, он наконец заговорил, его голос был нежным и тихим:

— Мне хотелось увидеть ее перед отъездом. Сходство необыкновенное. Старик, должно быть, дал скульптору все фотографии, какие у него были, — Фрэнк обернулся ко мне. — Я нашел ее, когда был еще школьником. Я подумал, что он заказал скульптуру под первыми впечатлениями женитьбы, а когда маман уехала, убрал ее сюда в ссылку. Но когда я расспросил старую Терезу, горничную маман, она сказала, что он, наверное, велел ее сделать уже после отъезда. Тереза попросила меня не рассказывать маман о скульптуре, и я не рассказал, но никогда не забывал про нее, — Фрэнк понизил голос так, что я едва слышала его. — Старик, не мог удержать ее во плоти и вместо этого сделал ее мраморное изображение здесь, чтобы она не могла убежать от него. Но у нее на руках ребенок — это ведь, конечно, не я?

— Это ребенок, которого она обещала ему, но так и не дала.

Фрэнк задумался на секунду и сказал:

— Да, Эми, ты права — я уверен, что ты права, — он повернул голову туда, где Флора лазила по каменным плитам, исследуя, что интересного там можно найти. — Так вот почему он захотел взять себе Флору! Каким же я был дураком, — никогда не понимал этого. Аннабел утверждала, будто он этого хотел потому, что она — его внучка. Теперь я понял, что это не совсем так — потому что она не его, а ее внучка — женщины, которую он любил. — Фрэнк оглядел розовые кусты, которые были обильно насажены в дворике и вились по стенам, каменную скамейку, поставленную так, чтобы можно было сидеть и смотреть на статую. — Это похоже на молельню. Как он, наверное, любил ее, — он запнулся. — Я всегда осуждал старика за то, что он огорчил маман, настояв, чтобы я вырос протестантом, но... — он взглянул на статую, — мне казалось естественным, что он хотел наказать ее за то, что она бросила его, хотя он так любил ее.

Я не ответила.

— Я виделся со старой Терезой перед Рождеством, — немного помедлив, сказал Фрэнк. — Меня отпустили на пару дней в Париж, и я зашел навестить ее. Я хотел поговорить с ней о том, о чем говорил бы с маман, если бы она была жива. — Фрэнк повернулся ко мне, его голубые глаза встретились с моими. — Я зашел, чтобы рассказать ей о тебе. Что я люблю тебя, что когда-нибудь уговорю тебя оставить старика и прийти ко мне.

— Но...

Фрэнк проигнорировал мою попытку прервать его.

— Я рассказал ей о своих мечтах, о своих надеждах, о том, какая ты ласковая и добрая, как ты умеешь прощать. О том, что ты так добра, что несмотря на любовь ко мне, все равно прикладываешь все силы, чтобы быть хорошей женой старику, и никогда не позволишь себе измены, даже если он об этом никогда не узнает, — он улыбнулся. — Ты знаешь, как это бывает, когда влюблен — все время хочется говорить о том, кого любишь. Поэтому я восхвалял твои добродетели, как влюбленный мальчишка.

Затем улыбка Фрэнка увяла. Когда он продолжил, в его голосе слышалась насмешка над собой.

— Потом мы заговорили о маман, и я сказал Терезе: «Лучше бы маман не выходила замуж за старика — из-за него она стала несчастной». Но она отпарировала: «А он, ее муж? Какое несчастье принесла ему она!» Я не поверил своим ушам — Тереза всегда была так предана маман — а она продолжила: «Ты думаешь, мужчине легко узнать, что любимая женщина обманула его — и все-таки простить и признать ее ребенка своим, понимая, что она все еще любит своего соблазнителя? Подумай, что ты сам чувствовал бы в таких обстоятельствах, Фрэнсис». — Фрэнк замолчал, я увидела страдание в его голубых глазах. — Затем она рассказала мне о том, что случилось до моего рождения — я не хотел этому верить, но это было правдой, Эми. Тебе приходилось смотреть в прошлое и осознавать, что оно не такое, как ты считала до сих пор?

— Да, это все равно, что вращать калейдоскоп. Осколки стекла те же самые, но узор другой — совершенно другой.

Фрэнк взял меня за руку и сжал мои пальцы.

— Да, ты понимаешь — ты всегда все понимаешь, — его голос был тихим и печальным. — Открыть, что те, перед кем ты преклоняешься, поступают дурно — нет, еще хуже, виновны в предательстве — это большое потрясение.

Мне было очень жаль Фрэнка — и я злилась на нее, а ее лживое мраморное лицо спокойно глядело на нас с того места, куда ее поставил Лео. Она предала его, а теперь предала и своего сына, даже после смерти.

— Лучше бы Тереза ничего не рассказывала мне! — внезапно воскликнул Фрэнк. Затем, отвернувшись к статуе, он добавил: — Если ты кого-то любил всю жизнь, от этого трудно избавиться. Даже если презираешь.

Он казался мальчиком, потерявшим мать, и я попыталась утешить его:

— Но если к тебе всегда были добры и делали для тебя все наилучшим образом, почему ты должен переставать любить?

Фрэнк ответил не сразу.

— Как мудро ты говоришь, Эми — я так люблю тебя, — он пожал плечами: — Да и кто я такой, чтобы осуждать — если вспомнить собственное поведение? — Он резко отвернулся от статуи и позвал: — Флора, иди сюда. Нам пора возвращаться.

Она удивленно оглянулась через плечо, но подбежала к нему и послушно взялась за протянутую руку. Когда мы вернулись, Фрэнк отвел Флору в детскую. Она протестовала, но он был настойчив.

— Для того и существуют детские, Флора — чтобы дать взрослым хоть немного тишины и покоя, — он усмехнулся. — Ты это поймешь, когда вырастешь, и у тебя появится ребенок, которого тебе недавно хотелось.