— Что? — опять спросил Борис.

— Одиночество, — сказал он, — это не то, когда у тебя нет друзей и подруг. Одиночество — это то, когда ты их теряешь. И лучше вообще не иметь ни друзей, ни подруг. А я не знал, что ему ответить: ведь большую часть своей жизни я думал так же. Ты ведь понимаешь, почему он так сказал?

— Понимаю, — сказал Борис.

— Я всю свою сознательную жизнь старался жить так, чтобы ни к кому не привязываться. Я считал, что жизнь военного накладывает определенные обязательства…

— Мой отец тоже был военным, — перебил его Борис.

— Это старая школа, фратер, — сказал Роджер, — старая закалка. Таких уже больше нет. Твой отец — настоящий мужик. И настоящий храбрец. Я знаю, что такое терять близких друзей, поэтому всю жизнь боялся к кому-то привязываться, чтобы не потерять кого-то еще более близкого.

Борис с плохо скрываемым удивлением смотрел на ирландца. Уже второй раз он видел Роджера в состоянии, которое Борис называл сентиментальной истерией.

— Роджер, — спросил он мягко, — зачем ты мне это рассказываешь?

— Для того, чтобы ты не повторял моих ошибок, фратер, — сказал Роджер. — Эта девочка — твой шанс. Поверь мне: вся это псевдо романтика — одинокий волк и все такое прочее — полнейшая чушь. Да мне кажется, ты и сам это понял.

— Да, я понял это фратер.

— Ну, вот и славно. Забирай свою девушку и уезжай отсюда. Не знаю почему, но чувствую: чем раньше ты отсюда уберешься, тем лучше. Надеюсь, что скоро мы с тобой не увидимся.

— Мы еще выпьем с тобой, фратер, когда ты будешь шафером на моей свадьбе, — сказал Борис.

— Староват я для этой роли, — усмехнулся Роджер. — Ну, ладно: поживем — увидим.

И он ободряюще похлопал Бориса по плечу.

Институт был окружен двойным кольцом оцепления: возле самого Института и в километре от него. Для того, чтобы его пропустили, Борису пришлось сослаться на Девилсона. Громила-сержант, чем-то неуловимо похожий на печального утконоса, цвет оранжевый — машинально отметил Борис, связался с кем-то по рации, и, к его удивлению, его немедленно пропустили. Журналистская братия, столпившаяся у блокпоста, провела его завистливыми взглядами. Когда Борис подъехал к Институту, Девилсон ждал его у ворот. Он пожал Борису руку.

— Здесь как на военных учениях, — заметил Борис.

— К сожалению, мы должны соблюдать меры безопасности.

Всем своим видом американец выражал нетерпение, подчеркивая свою занятость.

— Вы, наверное, приехали, чтобы узнать о состоянии здоровья мисс Мэйси? — спросил он Бориса.

— Кого?! — Борис вскинул глаза на американца.

— Мисс Мэйси, — терпеливо повторил Девилсон. — Николета Мэйси.

Борис смотрел на него непонимающим взглядом, когда до него внезапно дошло, что Николета Мэйси и есть его Ника, его девочка, его женщина. Вот так, фратер, а ты даже не знал ее полного имени, сказал он себе. После затянувшейся паузы Борис, наконец, спросил:

— Ну и как она?

— Лучше, чем мы могли ожидать, учитывая ее ранение, — с преувеличенной бодростью отозвался Девилсон. — Можно сказать, она родилась в рубашке. Сейчас мы используем самые новейшие и проверенные методы лечения, так что, я думаю, вскоре мисс Мэйси будет полностью здорова.

Лоснящееся благополучием и лучащееся жизнерадостностью лицо американца сейчас почему-то вызывало в Борисе приступ глухого раздражения. Он почувствовал, как на него накатывает волна злости, но он попытался запихать в себя это поглубже, и только спросил:

— Джон, скажите мне одно: она в сознании?

— Да, — еще больше оживился Девилсон, — наши врачи сделали невозможное. Мисс Мэйси в сознании, и даже неплохо себя чувствует.

— Я хочу ее видеть, — твердо сказал Борис.

Благодушие моментально слетело с Девилсона и он в один момент стал сух и почти официален.

— К моему сожалению, это невозможно, Борис. У нас есть строгие указания на этот счет: кто может к ней прийти, а кому желательно воздержаться от посещения.

— Указания? От кого?

Борису стоило усилий подавить в себе желание заехать кулаком в это такое благополучное, с налетом превосходства и значительности лицо.

— От миссис д’Аламбер, ее матери, — ответил Девилсон.

— Алиса! Вот черт! — не удержался Борис.

— Весьма напористая дама, — заметил Девилсон.

— Не то слово, — сказал Борис. — Ладно, Джон, сделаем так — вы проведете меня к Нике, а мадам д’Аламбер мы ничего не скажем. Это будет между нами.

И Борис подмигнул американцу, словно призывая его стать своим сообщником.

— Борис, — Девилсон понизил свой голос, — я рад бы проявить мужскую солидарность, но на этот счет есть постановление суда.

Борис с немым удивлением уставился на американца.

— Каким образом?! — наконец выдавил из себя он. — Она же совершеннолетняя!

— Не знаю, — сказал Девилсон. — Я же говорил: она очень напористая дама. Не знаю, как она это провернула, да еще так быстро. Но сейчас миссис д’Аламбер здесь. И не одна, а со своим адвокатом. Поэтому, я думаю, что вам, Борис, лучше вернуться. К тому же мисс Мэйси еще очень слаба.

И неймется Алисе, подумал Борис. Что это — обыкновенная женская ревность или просто неуемное чадолюбие?

— Я думаю, вы, Борис, сможете ее увидеть через несколько дней, когда она выйдет из нашей больницы, — в полголоса заговорщицки обронил Девилсон.

— Через несколько дней, Джон? Вы что, господь бог?

Американец самодовольно улыбнулся.

— Я же говорил, что наши врачи настоящие кудесники. Наука, как и жизнь не стоит на месте, Борис. Так что возвращайтесь домой и не о чем не беспокойтесь.

Может быть, в другое время Борис бы засомневался в возможности такого чудесного спасения, но сейчас он не испытывал другого чувства кроме громадного облегчения. Его недавно родившиеся суперменские способности по-прежнему дремали. После того, как Девилсон ушел, Борис постоял еще минут пять, выкурил сигарету, поглядывая на теряющийся в небе шпиль башни Института: и чего я себе навыдумывал — обыкновенная коробка из железобетона и стекла, только большая. Затушив окурок каблуком, он сел в машину и поехал домой.

Ехать домой и пялиться на собранные чемоданы Борису не хотелось. Вместо этого он поехал в полицейский участок. У Бориса вдруг возникло идиотское желание посмотреть этому подонку Эрику в глаза. Может быть, одиночная камера сбила с него спесь.

Борис рассчитывал застать за конторкой того же словоохотливого любителя шахмат, но вместо него дежурил хмурый востроносый детина лет тридцати с гаком. На его мундире красовались лычки старшего сержанта. Наверное, это был Стефан или Сандуца, или кто-то еще. Этот полицейский не входил в число почитателей гамбитов и прочих шахматных изысков и развлекал себя тем, что испытывал свое patience, упражняясь в раскладывании пасьянса. Полицейский не был французом, и терпения ему явно не хватало. Когда Борис подошел к стойке, он, подстегивая себя тихим матерком, решал задачу вселенского масштаба — куда положить шестерку треф. Уважение к блюстителю порядка возросло у Бориса еще больше, когда он заметил, что тот игнорировал транслируемый по телевизору футбольный матч, отдавая предпочтение интеллектуальным играм.

— Снесите шестерку пик, — посоветовал он протектору закона.

Полицейский поднял на Бориса красные как кролика глаза, хмуро посмотрел сквозь него, затем опять уставился на карты и, наконец, его физиономия расплылась в улыбке.

— А ведь точно, — сказал он Борису, улыбаясь, — так будет вернее. А я все бьюсь-бьюсь, а карта у меня уже в седьмой раз не ложится.

— Трудным выдалось дежурство? — сочувственно спросил Борис.

— Ага, — согласился полицейский, — из-за этой чертовой жары все как с ума посходили: стреляют, орут, митингуют. Полнейший дурдом — меня даже из отпуска выдернули.

Это, наверное, и есть Сандуца — Борис вспомнил то, что ему говорил сидящий на этом месте сержанта юнец.

— А как дела у Христофора? Кто у него родился? — спросил Борис, демонстрируя свою осведомленность, чем еще больше расположил к себе сержанта.