— Да ты меня просто обезоружил, парень, — только и развёл руками Адриан.

Разбежавшись по торосам и сидючи там в полной беспомощности со спущенными штанами, они, разумеется, предоставляли шикарную возможность медведям пополнить их съестные припасы. Ведь косолапые, по мере распространения дразнящего запаха, умножались без меры. Михель уж по три раза на дню заряжал по Адрианову приказу пушку и палил вхолостую для их разгона. Юнга, Питер, да и кок были совсем не против, если бы он забил ядро или картечь да попробовал поохотиться, но шкипер резко противился: достаточно, мол, и того, что компанейский порох пережигаем без меры. Свои ведь, мол, денежки обращаем буквально в дым: с нас затем за все расходы и потери высчитают ценой предельной. В конце концов на выстрелы перестали обращать внимание даже песцы.

Но если медведи, как и положено важным господам, держались в тени, не выпячиваясь, то уж песцы разве что добровольно в котёл не лезли. Любой оброненный ненароком кусочек сала, китовые «оладьи», не пошедшие в печь, капля пролитого, чуть остывшего жира, остатки трапез — они всему были рады. Шустрый юнга умудрился как-то просто затоптать парочку наиболее ретивых, причём остальные, ничуть не брезгуя, тут же закусили своими убитыми товарищами. Прочие же просто не обращали на мешкотню под ногами никакого внимания: за пятки не кусают — и то ладно. Охотиться? — так ведь они летние, линючие, прямо кошки какие-то ободранные. И, судя по всему, зверьки это отлично осознавали. В итоге, дружно преследуя какого-то удачливого наглеца, явно хапнувшего кусок «не по чину», стая умудрилась однажды уронить самого Йоста, порядком расшибшегося.

Отличное дополнение наземным побирушкам составляли пернатые стервятники — разного рода хищные чайки. Эти тоже своего не упускали: пикировали и рвали на лету. Ну никакого, понимаешь ли, почтения к нелёгкому груду китобоев! Когда же юнга попытался повторить с птичкой такой же фокус, что и со зверушкой, использовав вместо ног руки, чайка лихо располосовала ему большой палец так, что он кровью залился. Адриан на то лишь заметил, что вообще-то юнгу сюда приставили не ворон ловить, посему он должен работать. Юнга догадался сунуть руку в ледяную солёную воду, благо подобного лекарства в округе — с избытком.

Просто изумительно, как они вообще могли что-то наробить с такими приключениями. Тем не менее гора сала таяла на глазах, ровно снег под жарким солнцем, а желудок трюма явно перешёл на жировую подкормку, притом так успешно, что, того и гляди, скоро отрыгивать начнёт.

Чёрт его знает, почему так? Голодная, холодная, бесплодная запредельная земля, явно кем-то когда-то хорошенько проклятая. А почему ж сердце-то так щемит? Почему, несмотря на очень мерзкую, как обычно, погоду, упрямо не желаешь идти вниз, в тёплый кубрик, а торчишь столпом на скользкой палубе? Пока окончательно не убедишься, что никакой ураган уже не в силах разодрать завесу ледяного дождя, скрывшего «Зелёную землицу». Точно так же дождь скрыл-затопил очередной бессмысленный кусок твоей жизни, где рядышком вмурованы в скалу прошлого, упокоились и медведь-убийца, и спексиндер-убитый, и касатка-охотница, и чайка-стервятница. Там же остались твои выстраданные, вымученные, прожитые — не всегда, может быть, верные — мысли, чувства, поступки. А впереди, теперь уже широкой полосой Датского пролива[71], и справа, и слева, и под, на немыслимую глубину, — вечно недовольный, ровно скучающий океан. Дожидается: чем же ты его потешишь? И твоя смерть тоже для него потеха, развлечение на миг-другой.

«Ну что ж, удивим старика Нептуна. Так ведь, Ян?..» И Михель решительно направился вниз: нечего сопли зазря морозить. Захворать сейчас последнее дело — оклемаешься уже в голландском порту. И что дальше?

В кубрике всё как обычно. Разве что шкипер спустился на огонёк. Скучновато ему явно без спексиндера. Хочет взамен Йоста заполучить, чтоб было с кем «ледокол» лакать. А тот, естественно, кочевряжится: грогом его и здесь не обносят.

— Эй, шкипер! Мы охотиться-то будем? Или я гарпуны зачехляю? — Йост перевёл надоевшую беседу в другое русло, и все замерли в ожидании ответа.

— А я смогу тебя удержать на борту, если рядом забьёт фонтан? — Адриан уже понял, что упрямец свои пожитки, в придачу с бренным телом, к нему в каюту не забросит. — Разве что в трюме на цепь усажу. — И уже более серьёзно: — Я полагаю, ещё один полосатик в виде сала вполне войдёт. Сырое сало, разумеется, не спермацет, не готовая ворвань, но спрос сейчас хорош — выгребут и сало. Кроме того, мы ведь всегда сможем арендовать печь в порту и сами обработать, как в Гренландии.

— Это заместо отдыха? — бесцеремонно вырвалось у Томаса.

— Под землёй, милок, вволю наотдыхаешься. Там уж никто не потревожит. А на земле надо на хлебушек зарабатывать. — Виллем подкрепил свою мысль тем, что нахлобучил зюйдвестку юнги ему на уши.

Михель расхохотался вместе со всеми, но совсем не над тем, что и прочие.

В течение дня он выбрал-таки момент и в очередной раз вдолбил Яну, что злобные китобои не угомонились, что они продолжают лить кровь тварей Божьих, невинных, и уже ради только собственного удовольствия. Трюм-то под завязку.

— Мне было видение. И голоса были — там, в Гренландии. Что надо пресечь это безобразие. — Михель неожиданно остро полоснул взглядом по лицу Яна, но парнишка то ли обучился таить свои мысли, то ли просто пропустил Михелевы слова мимо ушей, то ли все Михелевы ночные старания пропали втуне.

Все последующие дни для Михеля вместо солнца на небе поднимался один лишь огромный вопрос: как овладеть судном? Перебить команду, воспользовавшись внезапностью? Но Михель не был уверен, что владеет ножом настолько хорошо, чтобы безнаказанно умертвить семь здоровых мужиков. Тут от одного Йоста озноб по спине... Отравить? Нет, Корнелиус не допустит его похозяйничать в своей епархии, а если и допустит, то будет следить зорко, не отходя. Больше, правда, за тем, чтобы Михель не уволок мясо из котла, не подтибрил бы иной какой лакомый кусок либо не запасся спиртным за его, Корнелиуса, счёт. А главное — чем? Единственное, что Михель мог в избытке плеснуть в котёл, — так это солёной водички: океанской либо собственного производства. Осталось одно: дождаться, пока все прочие покинут борт «Ноя».

Потому-то Михель и обрадовался, выведав, что шкипер и гарпунёр не собираются прерывать охоту. Но, опять же, судя по заполненности трюма, это будет только одна удачная охота. Хоть садись, свесив ножки за борт, да приманивай китов: «цыпи-цып». И ещё здесь загвоздка: Яна-то, допустим, оставят на борту, но его, Михеля, — ни за что. И совсем не потому, что не доверяют. Тут проще резон: кому-то надо ведь на банке с веслом надсаживаться! Есть от чего руки опустить.

Хотя и это, опять же, не главная грусть-тоска. Ян занозой сидит в сердце! Ян с его чёртовым, ни в какие ворота не лезущим неприятием крови. Заглянешь иной раз в его пустые, словно вымороженные там, в Гренландии, глаза, и волком от отчаяния выть охота. А ещё больше хотелось звездануть кулаком что есть мочи и колотить до тех пор, покуда дух из него не отлетит. А после пойти вон хотя бы того же Йоста на бунт подбивать — и то легче будет. Единственное светлое пятно — то, что Ян уже довольно сносно управляется с «Ноем».

Иной раз, на войне, единственное удачное ядро, нашедшее дорогу в крепостной пороховой погреб, или шальная пуля, упокоившая вражеского генерала, решали все проблемы. Так и здесь приключилось: решение пришло само по себе, совершенно неожиданно.

Работал Михель на мачте. Не то чтобы на самой верхотуре, однако ж и до палубы было изрядно. Крепил себе парус вместе с прочими, да и зазевался. А тут юнга с «вороньего гнезда» завопил благим матом, как только он и умел. Что-то там про фонтаны с левого борта. Михель от грома внезапного с небес и полетел на палубу. Забыл, как есть забыл золотое правило, неоднократно ему вдолбленное: «На мачте одна рука для работы — другая для себя».