— Эльзевир[147], что ли, мусолишь, братишка? — Гийом спросил с ленцой изрядной и даже зевнул сладко, разверстое жерло в Гюнтеровом присутствии перекрестив целых два раза. Но глаз смотрел бодро, даже Михелю озорно подмигнул: ну как, мол, поймаем нашего magister noster на незнании? — то-то веселье будет!

Михель ответно усмехнулся, тоже глаз сощурив. Пусть Гюнтер заходил в монастыри и храмы с фасада, благостно и чинно, а Гийом по большей части с чёрного — хорошо, если хода, а то и со сливного отверстия, ровно крыса сортирная, причём, как правило, per arnica silentia lunae[148], — однако насчёт барахла церковного, такого, что верно купят и имени не спросят, ещё неизвестно, кто кого на лопатки бросит. Но тёртый калач Гюнтер правила нехитрой игры ведал назубок. Потянул всласть паузу, словно вспоминал что-то важное. Понимая, что от него ждут всеобычной тарабарщины, выдал:

— Scire nefas profano vulgo[149]. Так-то amicissime[150].

— Вот чую, что обругал учёный попина, но что к чему — уразуметь не могу. Может, ты, Михель, поможешь мне с языками? Подержишь, к примеру, пока я его под бока буду тузить?

Гюнтер и повторил, теперь уже чтобы все поняли. Да и добавил:

— Формата, что ль, не видишь? Это ж тебе in duodecimo, а не in quarto[151], к примеру. Его в карман не запихнуть — разве что за пазуху. — И даже язык им озорно вдруг показал, один на двоих. Выкусили, мол, братишки?

Вообще, Гюнтер и что-нибудь написанное, равно как он же и что-нибудь напечатанное, — это особая статья...

Как-то в разгромленном караване — «моравские братья»[152] пытались вывезти-спасти какую-то школу, но неудачно прямо на их отряд выскочили, а может, и предал кто, — долго солдаты еретическую пацанву по кустам ловили да дорезывали. Ганс тогда до того уляпанный вернулся, что попросту кафтан и панталоны бросил в ручей, камнем придавив, и только утром достал да выжал. Так и сидел у костра только в плащ замотанный. А костёр у них тогда удался добрый, потому как в обозе целый воз книг был. Его-то Гюнтер не то что соколиным глазом — нюхом собачьим сразу выделил. Ну равно как тот же Ганс потеху кровавую чует, а Макс — веселье да выпивку дармовую. У этой телеги только подобие сопротивления и случилось, потому как её возница и сопровождающие вмиг в стороны бросились, тщетно шкуру спасая. Вот только из мушкетов палить — это им совсем не то что с высоких кафедр деткам несмышлёным мозги задуривать идеями богопротивными: тут соображать хладно надо да целить верно. И шпажкой махать — это совсем не то что розги о тощие схоларские зады мочалить.

Гюнтер, кстати, уже после, у костра, когда всё закончилось благополучно, высказал мысль, что надо было по задницам их сортировать. Не в том смысле, как все, не дослушав, заржали, а вот спустить штаны и глянуть: у кого вся нижняя спина в синяках да рубцах — значит, скверно учил либо вообще не учился ереси богопротивной. Тогда, значится, не всё потеряно: ещё можно наставить лоботряса на путь истинный, пожалев и пригрев. И наоборот. Да вот только поздно эта здравая идея в его мудрую башку задолбилась. Разве с Ганса и ему подобных сдача бывает? Всех тогда покрошили — и поротых, и испоротых, и чистых, и нечистых.

А сейчас наша бражка, Гюнтером ведомая, его же вперёд и пропустила. Ганс только отпросился, по вечной своей нужде и потребности. Не сомневались: Гюнтер, запах книг учуяв, вражьего «ежа»[153] насквозь пройдёт — не то что кучку евангелистов дрожащих! Ведь у нас хоть и один поп против пятка еретических проповедников, но наш-то попина боевой, ландскнехтский: с пики вскормлен, из штурмового шлема вспоен. Ан нет: уже и против четырёх только вражин Гюнтер наступает. Поскольку продемонстрировал им, как с мушкета надо правильно лупить, чтоб сразу и наповал, значится. Вот мы сейчас и поглядим, чья вера-то крепче. Гийом тут — правда, ещё до выстрела — вякнул было что-то насчёт «пари бы замазать», на Гюнтера, разумеется, ставя, однако ж ответить дуралеев не нашлось. Вернее, денежки свои потерять. Не помогло евангелистам клятым даже то, что Гюнтера они подпустили совершенно вплотную и только тогда запалили. Но у двух-то вместо выстрела получился пшик: затравка на полке исправно сгорела, а основной заряд сё прыть не поддержал. Ладно бы у одного конфуз подобный, а то у двух сразу! Это уже перебор. А проверить, что не так и почему не столько засыпали да забили, им уже и некогда: потому что вот он уже, господин Смерть, псалмы ревущий, — рядом! Да и у тех двоих, что стволы разве что в Гюнтерову грудь не упёрли, тоже не заладилось. Потому как из клубов порохового дыма вонючего, как уже упоминалось, не чёртик из преисподней выскочил, а, пожалте, — сама Ваша Смерть на блюдечке.

Как потом оказалось, штопке они работу задали, рукав продырявив и полу плаща. Прям адамиты[154] какие-то — одеждоненавистники. Ну а дальше четыре удара — и всё; можно не проверять и не добивать. Это ж не Ганс, что как-то ляпнул, что чем сильнее мы будем мучить врагов своих, тем вернее доставим себе Царствие Небесное. На что Гюнтер ему тогда же и ответствовал: мол, убить врага во имя Христа — значит вернуть его ко Христу. А чтобы хорошо убивать, надо делать это без ненависти и жалости. Потому и сейчас Гюнтер, перезарядившись споро, даже и задержался на минутку, руки сложив да крестик свой в них зажав: хоть и крепко души заблудшие, однако и за них, а заодно, разумеется, и за себя надо вышние силы попросить. Ведь всем ведомо, что долг людей с мушкетами — молиться и убивать. Тем паче что боевой работы на сегодня вроде более не предвидится — разбежались еретики.

— Чтобы мог сказать я, попирая ногами труп последнего еретика: quorum pars minima fui[155].

— Ага, 16 ног на теле, да только б дожить до сего светлого дня. — Макс не только остроглаз, но и остроух.

Гюнтер на него только зыркнул сердито, словно на будущее запоминая, и закончил как-то странно:

— Мы, оглядываясь, видим лишь руины.

Молитва, впрочем, особо не затянулась: не то ещё наложит какой-нибудь выжига наглючий лапу на повозку, к коей так душа Гюнтерова стремится! Как говорится, res nullius cedit primo occupanti[156]. Ведь армия, как всем известно, состоит из трёх частей: первая на земле — сплошь мародёры да грабители; вторая — в земле; третья — пока что посерединке, то есть в госпиталях и чумных бараках. И главная опасность — от части первой, от этой бесшабашной ватаги оборванных, полуодетых нищих и калек, кое-как и кое-чем вооружённых, но поголовно с бездонными сумками и мешками.

Оберут же тела ещё тёплые те, кто за ним топает, как всегда лениво переругиваясь и богохульствуя. Они, кстати, и не ругались, а пытались меж собой договориться: если, мол, Гюнтер опять попробует навьючить их своими книгами — дружно всем отказаться. Потому как опыт у них уже есть. Уже повезло им потаскать «сокровища духовные», как Гюнтер объяснял, цены не имеющие. Нет, была там и впрямь одна с окладом богатым, даже вроде каменья самоцветные мерцали. Но та первой на глаза Гийому попалась. Так что Гюнтер её и не увидел вообще. Ну и потом никто не проговорился, на какие шиши целых два дня все вдупель. А вот то, что он им всучил и что они честно, кряхтя, таскали битую неделю, потом еле маркитанткам в качестве обёрточной бумаги удалось всучить — селёдку и ветчину для особо привередливых чистоплюев заворачивать. Естественно, ни за какие не за большие тысячи, а за сущие гроши, кои тут же и проели. Разве что скудные порции в красивые кульки были упакованы. И Гюнтер ничего не смог возразить. Потому как когда пушки гремят, мушкета в долг не выпросишь, а умная бумага только на пыжи и годится. Да ещё поругивалась Гюнтерова команда — пока он, ландскнехт-латинист и командир к тому ж, впереди топает, — что в обозе у еретиков чёртовых упёртых явно шаром покати. Потому как они, почитай, всю жизнь на посту строгом, и напиткам всем предпочитают воду. Так что хорошо, если хоть по куску сухаря на брата перепадёт.