Самое скверное в этой жизни, когда твоя же блевотина — да носом. Хуже этого разве что пикой в бок. Сморкайся потом не сморкайся — всё без толку. Да и во рту не лучше. Но рот хоть прополоскать хорошенько можно...

Да, вот так оно всегда и бывает. Стол заставлен дивной веселящей жидкостью разного цвета и крепости, а простой воды из бочки трюмной, с явным запашком уже, — нету. Потому как хоть и запасались последний раз водой из чистейшего гренландского льда, однако разливали-то её в те же старые затхлые бочки, которые, сколь ни парь да ни смоли, новее от того не станут.

Юнгу, что ль, послать? И чего это он на моей постели развалился? А, заворочался. Взгляд мой, видать, не нравится. Плащ даже потянул на себя. Да он же просто замёрз! Оконце-то я ведь настежь... Свежо, даже очень. Хорошо хоть, снега не было... Если уж даже его, пьяного в дымину Михеля, начало пробирать крепким утренним морозцем из окна, то что уж говорить о не пившем Яне? А вот и пусть ещё помёрзнет, собака, пока я за водой налажусь. Срочно, срочно надо трезветь. Мы ж ведь посреди не самого ласкового океана, и до берега ещё пилить и пилить...

Чёртов буйс! Здесь даже гальюн — один на всех. Вот обзаведусь роскошным трофейным фрегатом — а почему бы и нет? — и будет у меня персональный, кормовой, на балконе, нужник. Никого больше не буду пускать, а гальюн-юнга, то есть Ян, здесь присутствующий и сейчас дрыхнущий, своей будущей судьбины пока не ведающий, будет драить его по три раза на дню.

Ну, до этого всего ещё далеконько. А пока, что ли, в иллюминатор пристроиться? Ага, а ещё лучше — в угол! Ты давно уже не на суше, герр Михель, где под каждым кустом можно. Ты капитан! Вот и будь любезен соответствовать.

Что же всё-таки юнга на моём ложе делает? Греет для своего капитана? Ладно, потом разберёмся, а то сейчас точно тресну: не снизу, так сверху.

Освежиться бы тоже надо. Потом похмелимся. И всё! Баста! Глотку вяжем на морской узел и — генеральный курс в тёплые края. Как там выражался учёный шкипер — «мидлпэсидж». Кстати, потом ещё надо будет с Адрианом покалякать. Надежда малая, да никакая почти, но почему бы хорошему человеку не дать шанса? Мы же добренькие...

Ну вот, глянь-ка, кабы было кому глянуть: он ведь ещё и вышагивает чинно, гоголем, подстраиваясь под раскат палубы. Словно на дружеской солдатской пирушке. В самом начале, скажем, когда вино не в то горло попало. Или, к примеру, когда озорник какой, коих пруд пруди, заместо воды для ополаскивания рта кувшинчик чистейшей aqua vita[133] подсунул. А ты ещё должен Господа благословить, что он для того же самого дела «царской водки»[134] у пушкарей не промыслил. И когда всё это дружно засобиралось вдруг назад, наружу. А ты не можешь просто так броситься из-за общего стола, пока ещё аккуратно накрытого, под прицелом десятков, а то и доброй сотни ещё не пьяных и потому всё исправно примечающих глаз. Нет вот чтобы через пару часиков, когда уже все изрядно заложили за воротник и по большому счёту всем уже всё едино — под стол ли, на стол, тихо-незаметно или трубным звуком на всю пирушку. Но тебя ведь припёрло именно сейчас, и ты топаешь медленно, давя мятеж собственного брюха. А угол намеченной сараюшки, достаточно густого кустарника, одинокого дерева или телеги невесть чьей — в общем, чего-то такого, что намечено барьером для опорожнения, — ох как далеконько! И всё чудится, что злыдни эти, богомерзкие и богохульные, отставили давно закуску-выпивку и обернулись и по рукам уже вовсю бьют: дотянет до места али расплескает по пути?

Вот так и Михель. И ведь не следит же сейчас никто за ним. И ведь никто не мешает ему заблевать его же, кстати, собственный корабль хоть от киля до клотика. А единственный свидетель десятый сон видит, порхая до поры до времени в своём бескровном мире. Однако жив чужом море Михель блюдёт в меру силёнок, непонятно зачем, традиции суши. Это всё равно что в атаку ходить, не кланяясь чужим пулям да ядрам. А на пути неспешном Михель, капитан рачительный, ещё и внимательно оглядывает дали морские. Тоже, кстати, с недавних пор его родовые угодья. Нет ли где пирата, чужака-супостата али ещё беды какой? Однако ж дали-угодья те сейчас больше туманны, с просветами совсем малыми, и, даст Бог, к обеду только они и попрозрачнеют...

А когда зрак, ровно заряд картечный, лишь на крупную дичь насторожен, то, конечно же, такую мелочовку, как головешка Томасова, в упор не замечает. Тем паче что Томас уже в своего рода мёртвом пространстве, то бишь почти что под бортом. Удивляется, как это он ещё жив до сих пор и трепыхается даже, а не камнем идёт ко дну. Кто на воде не бывал, тот досыта Богу не маливался! А вельбот «ноевский» затерянный, где давно уже все про холод забыли, согрелись и даже взопрели в волнении за себя и Томаса, где гарпунёр только что веслом не колотит по пальцам самых горячих-неугомонных, надёжно в туман укутан. Без паруса да мачты уже и его Михель с похмельных глаз не видит.

И когда Томас, уже точно последним, почти полуобморочным усилием хватается за сеть типа абордажной — не для промысла пиратского, а для удобства разделки китов прилаженной, — тут его и накрывает горяченьким.

За полшага до борта, до места облюбованного, намеченного, у Михеля под желудком ровно пороховая мина взрывается, мощным кулаком отправляя содержимое наверх. И рту Михеля — если он, разумеется, не желает захлебнуться собственным содержимым, — остаётся только исполнить роль жерла. И Михель уже совсем не думает, куда всё это и на кого выльется. Вдобавок малая часть ещё и носом идёт, а этого он и вовсе терпеть не может. Поэтому попросту забывает обо всём на свете...

Томасу не повезло — его голова приняла на себя основной удар. И, разумеется, первое, о чём подумал бедняга, если он вообще был способен думать в подобных обстоятельствах, — это о коварстве людском. Точнее, ладскнехтском, раз тот подкараулил его и ошпарил чем-то сверху: то ли супом, то ли помоями, то ли кипящей ворванью. Ибо для замерзшего насквозь Томаса всё, что чуть теплей его самого, кажется сейчас кипятком. И ещё ему кажется, что он враз ослеп, потому как глаза залепило какой-то мерзостью: точно кислая ворвань. А самое страшное — что их планы уже раскрыты и всё пропало.

Томасу повезло. Когда Михель, ведомый первым мощным фонтаном, переваливается через борт и начинает без дураков, до самого донца, «бахвалиться харчишками», у Томаса от неожиданности чисто инстинктивно, для защиты, как ему показалось, от кипящей струи посреди ледяного океана, разжимаются руки. И он погружается в текучую воду, которая сразу уносит его вдоль борта. И Михель его не видит.

Томасу не повезло. Его уносит всё дальше, прямо в бездонную глотку океана, и он может только бессильно царапать смоляной бок буйса, напрочь срывая ногти.

Томасу повезло. Последним якорем для него становятся выброшенные за борт для очистки рабочие рукавицы китобоев[135], которые, естественно, предварительно привязывают к крепкому линю.

Боже, до чего ж гнетёт это барахло на туго затянутом ремне! Дорвался, называется, до бесплатного, тоже мне — хозяин. И куда б это делось на буйсе-то — и денежки, и ключи? Пистолеты и шпага ему явно ещё с месячишко не понадобятся, не поржавели бы от безделья и сырости... А тут ещё сам ремень змеюкой впился в раздутое брюхо! И давит, и давит... Посему — долой бы его. Потом — пару пригоршней водицы на собственное поганое рыло. Обычный ландскнехтский утренний туалет, только вот вода очень даже холодная и очень даже солёная. То есть очень даже препротивная, и главное, рта не прополощешь. К тому же тянет в каюту — в тепло и к опохмелке. Спит там этот, понимаешь, а ты здесь как юнга с водой таскаешься! Михель мгновение раздумывает над полным ведром забортной воды, затем решительно хватается за дужку. Начинаем наводить дисциплину, и прямо сейчас. Из-за прихваченного тяжёлого ведра планы насчёт ремня с оружием меняются.