Пошёл дождь, грозя мокрым снегом, шквалистый ветер рвал на куски тепло разгорячённых тел, унося его в океан. Пришлось привязаться леерами к фальшборту и строго приглядывать друг за другом. Адриан мастерски управлял «Ноем», всё время защищая бортом работающих людей. Но и непогодь, несколько раздосадованная упорством жадных людишек, усилила натиск. Зыбь переходила в шторм, ветер — в ураган. Океан, подзуживаемый разбойником ветром, с рёвом требовал своё назад.

В конце концов Адриану пришлось скрепя сердце не только снять людей на борт, но и, отдав концы, распрощаться, теперь уже насовсем, с изрядным запасом жира. Причём разойтись по-доброму сразу не удалось: мёртвый кит, словно мстя, навалился всей своей тяжестью на борт «Ноя», как бы пытаясь проломить обшивку и забрать убийц с собой, в пучину. Но спустя некоторое время эта полуразграбленная кладовая всё-таки отвалила нехотя от «Ноя», и команда едва успела прибрать с палубы разделанные куски сала, которые не в меру расшалившиеся волны уже начали стаскивать за борт...

Паруса убраны, снасти закреплены, люки наглухо задраены, штурвальный крепко принайтован к мачте. Да и сам кругленький, «толстопузый» «Ной», послушный в управлении, что верный пёс, выходил с честью и не из таких передряг. Храни нас, Святой Николай и прочие угодники.

В кубрике с Яном приключилась истерика. Кровь, кровь, кровь, которую проливали эти ужасные, как оказалось, люди, давила ему на голову, расплющивала сознание и душу.

Вконец измученный непривычным, однообразно выматывающим трудом, еле волоча ноги, насквозь промокший и просаленный, он вернулся значительно позже остальных, еле пробравшись по палубе, где валы к тому времени уже устроили настоящую чехарду, сигая через «Ноя», ровно озорные сорванцы. Собрав последние силы, Ян юркнул в тёплую вонь кубрика и застыл на пороге, ошеломлённый, не смея сделать и шага. Моряки как раз вывесили мокрые робы поближе к камельку, и в кубрике стоял чад точно на бойне.

К горлу сразу подкатил ком тошноты. И тут на глаза ему попалась груда истекавших кровью кусков парного китового мяса, небрежно сваленных здесь же, у очага. Ускользающее по-воровски сознание, хлопнув напоследок дверью, окончательно покинуло Яна. Ему вдруг почудилось, что китобои, в сердцах, убили и разделали Михеля, хотя с жилистого ландскнехта при всём желании невозможно было настрогать столь роскошных отбивных. А когда ещё гигантский голый Йост прыгнул как кузнечик из угла, тщетно ловя ногой ускользавшую штанину сухого белья, в которое намеревался облачиться, багровый занавес рухнул, напрочь отрезав окружающий мир, и на сцену, сметая всё на своём пути, хлынула кровь. Ян что-то закричал, тонко и надрывно, бросился на Йоста и сшиб его с ног, вернее — с одной ноги. Китобои, уже расположившиеся на своих жёстких ложах кто с горячим питьём, кто с трубкой, а кто уже и подрёмывая, чертыхаясь, повскакивали, но всех опередил Михель, выхватив Яна из железных объятий так ничего и не понявшего гарпунёра.

Ян, всхлипывая, повторял только одно:

— Не надо крови! Ну, пожалуйста, не надо больше крови!.. — Пока не захлебнулся в собственных рыданиях.

— Да, ребята, с вами не заскучаешь, — сел на полу Йост, потирая ушибленный при падении затылок. — То один что-нибудь отмочит, то другой...

— Послушайте, вы... китобои! — резко обернулся к ним склонившийся над Яном Михель. — Пусть я пока для вас просто грубиян-неумеха, но я научусь разделывать ваших китов, смеяться над вашими шутками и жрать вашу сельдь во всех видах. Обещаю! А вот он — просто больной мальчик, свихнувшийся на Войне, как и тысячи других. Кровь для него — это, увы, не только начинка для кровяных колбас. Я понимаю, что ему здесь не место, но не швырять же его за борт, в конце концов! И я просто прошу, нет, я настоятельно вам рекомендую: не цепляйтесь к нему! Его страданий хватит на всех вас вместе взятых. Не добавляйте новых. Сосредоточьте огонь на мне — я вытерплю. И работать буду за двоих. А его надобно просто, по мере возможности, отгородить от вида, цвета и запаха крови. Это глупо, конечно, в наших условиях, но всё же попытайтесь. Пожалуйста...

Слова Михеля ложились метко и веско, ровно пули доброго мушкетёра, а он ведь почти не целился, то есть не готовился: слова сыпались, сами собой складываясь в предложения. И Михель видел, как его пули-слова разят, вернее, вышибают из китобоев ненависть, раздражение, недоверие, презрение. Кроме разве что Виллема.

«Вот он и есть самый опасный. А не простодырый гарпунёр, способный только кулаками размахивать, — отметил, опять же как само собой разумеющееся, мысленно Михель, не прерывая монолога. Сначала собственная речь самого же его удивила несказанно, а затем ужасно понравилась. — Вожак ты, Михель, вожак прирождённый. Атаман. Ведь у всех них, кроме, пожалуй, Томаса, есть дети, и я просто-напросто призываю их относиться к Яну как к сыну, что ли...»

Это была, в общем, правильная догадка, хотя Михель немного ошибался по незнанию. У Виллема уже не осталось детей: пали под ударами китовых хвостов и испанских мечей. Зато выросли внуки, появилась уже и пара правнуков, причём гордый старик не особо ладил со своей юной порослью. И шустрый Томас, не знаючи, стал отцом третьего дня. Прелестная, ещё более юная, чем он, конкубина[5] так и не удосужилась просветить морячка о грядущих изменениях его статуса. А зря! Разлука не поспособствовала укреплению чувств повесы Томаса, твёрдо решившего, на данный момент, по возвращении с ней расстаться, всячески избегать и в первый же день пребывания на берегу найти себе новый объект обожания.

— Ладно, Михель. — Йост поднялся и наконец-то смог без помех натянуть штаны. Михель понял, что говорить гарпунёр будет от имени всего кубрика. — Слова есть звук. По делам людям воздаётся. Понял?

Йост заглянул прямо в глаза Михелю, и тот осознал, что, пожалуй, поторопился записать Виллема в главные противники. Все они здесь чёртово семя. Но тут же одёрнул себя: вдруг гарпунёр наловчился по глазам выведывать чужие мысли? Чуть поспешнее, чем хотел, согласно кивнул головой.

— А касаемо опекаемого твоего так скажу: уж не ведаю, на чём вы там сошлись, — гарпунёр отпустил-таки шпильку, не сдержался; скорее для кубрика, хотя никто и не улыбнулся, — но что ж, побережём, попробуем. Хотя, и ты прекрасно сие ведаешь, мы вообще-то сюда пришли пускать кровь и жир китовому племени, а не призревать за сумасшедшими...

Первый добытый и разделанный кит — всегда радость. Что для юнца, впервые взявшего в руки флешнер и по первости постоянно опасающегося, что туша под ним оживёт и начнёт стремительное погружение, что для убелённого сединами китобоя, для коего главный вопрос — возьмут ли ещё хоть раз в плавание.

Но затем остаётся работа — каторжный труд, когда даже у самого жадного на борту нет-нет да и промелькнёт шальная мыслишка: хоть бы пару деньков горизонт не вспухал фонтанами и можно было просто отлежаться! Даже свирепый штормяга воспринимался тогда благом — отдыхом.

Но для «Ноя» и погода после первого шторма установилась как на грех превосходная и китов вокруг жировало ровно карпов в пруду. Само собой, далеко не всякая охота приносила успех: и киты, почуяв недоброе, стремительно скрывались за горизонтом, и Йост мазал, хотя вроде промахнуться в живую гору было невозможно, и легкораненые рыбины бесследно растворялись в глубине, обрывая прочнейшие канаты. Самим не раз приходилось из охотничков обращаться в жертву, во все лопатки удирая от разъярённого кашалота.

Во время одной из таких передряг Михель, вчерашним днём серьёзно вывихнувший плечо и потому оставшийся на «Ное», чертыхаясь, встал к пушке, которую теперь, ввиду возможного пиратского нападения, всё время держали на палубе, и сделал пару выстрелов, выцеливая ретивого не в меру кашалота. Стрелял бы и дальше, если б Адриан силой не оттащил его, опасаясь, что канонир в такой кутерьме угодит в шлюпку. Зато после этого поступка ставки Михеля пошли резко вверх.