— Хорошо, собачки при них не было, — задумчиво протянул Пшеничный — первый в роте вор, прозванный так за цвет волос. (Он явно пролез в их компанию с известной целью, да так заслушался, что про чужие кошельки напрочь забыл. Пару недель спустя взбешённые ландскнехты его через пики таки прогнали.) — А то б верный конец тебе пришёл.

— Само собой, — поддержал дружка Стремянной, получивший кличку известно за что — за то, что постоянно на стрёме при Пшеничном. — Счас многие слепые с собачками бродят. Оно ведь гораздо дешевле поводырей обходится: псина вина не просит, подаяние не крадёт, да и на кормах экономия.

Михель туды-сюды головешкой дёрнул, да кошель, хоть и пустёхонький, ладошкой к бедру притиснул. На всякий случай.

— Иной раз и сама зайчика в зубах приволокёт, али ещё какую зверушку...

— Видел одного пуделя, так он, подлец, был на колбасу натаскан. Из лавочек мясных, в трактирах со столов, даже с жаровень прямо тырил. И всегда исправно приносил: сам не сжирал, а ждал честно, сколько ему отвалят. Одно слово — аристократический пёс.

— Заткнитесь вы, — неожиданно окрысился Ганс, выразительно постучав по лбу. — Тож мне, умники выискались! Собака бы его попросту глазами узрела. Дайте лучше человека дослушать.

Ганс, как никогда внимательно слушая и сопереживая, параллельно вспомнил одну из своих шуточек. О том, как он точно так же, встретив группу слепых без поводыря и собаки, сумел пристроиться в хвост гуськом бредущих, и ни слух, ни обоняние несчастным не помогли. Вырезал втихомолку одного за другим, подлаживаясь под их шаг и переступая через ещё тёплые тела. Особенно понравилось перехватывать руку, ведь слепые шли, положа руки друг другу на плечи так, чтобы впереди идущий ни о чём не догадался. Сколько их там было, дай бог памяти? Уж никак не меньше пяти, пожалуй. А соль незамысловатой шутки заключалась в том, что первого в цепочке Ганс пощадил и отстал потом незаметно. Вот смеху-то, верно, было, когда вожак обнаружил, что где-то растерял свою паству. Вот так с ними и надобно поступать! А то Проль вон, ишь, растерялся. Меня с ним рядом не было!

И ведь не похвалишься же об этом подвиге. Тот же Гюнтер заклюёт — единственный, пожалуй, человек в подлунном мире, которого Ганс побаивался. По Гюнтеру получалось, что милостыня больше нужна подающему, чем самому нищему. Смехота! А если прямо спросить: кто скорее загнётся — я, если не отдам, или он, если не получит? Да повторись тот случай сейчас, Ганс и первого бы не пожалел! Тем паче что деньги общие явно у него хранились.

— В общем, чуть я в обморок со страху не грохнулся. Но Бог явно на моей стороне в тот злосчастный день отдыхал. Догадался я ком земляной поднять и зашвырнуть подальше. Их всех ровно бичом ожгло — сделали стойку не хуже псов охотничьих. Я-то рот раззявил: думал, они сразу на шум помчатся, не разбирая дороги. Ан нет, калачи тёртые оказались. Безносый даже хохотнул: «Старая шутка. Ты бы лучше, гость неведомый, монетку бросил на пропитание». И уже ко всем: «Откуда камень сей прилетел?» И тут они, один за другим, ровно солдаты на перекличке, завопили: «Слева! Справа! Слева!» И получилось у них, что пять слепцов определили, что слева, а четверо, в том числе и вожак-длинноносик, — что справа, то есть именно там, где я хоронился. «Ну знайте: если ошиблись — шкуру спущу! — пригрозил вожак, ориентируясь всё же по большинству. — Подавай влево!» И вот когда они стали от меня удаляться, тут я и порешил: хватит судьбу испытывать. Рванул, в общем, что есть духу в другую сторону. Нёсся так, словно сам дьявол меня за пятки хватал. И что ж вы думаете: безносый-то мне выстрелом шляпу сбил! Вот какой стрелок! Если бы чуток пониже взял — башка б моя разлетелась на тысячу кусков. Но его можно извинить: он ведь не ведал моего роста. Вот вам и незрячие!

— Это что, — подал из тёмного угла голос Тристан, ещё один замшелый ветеран, помнивший самого принца Анхальта[98], — мне вот тут знакомые чешские наёмники рассказывали, что был у них во времена давние, славные, великий воитель, какой-то там Жижка Ян[99]. Тоже, между прочим, слепец. Но это совсем не мешало ему, не раз и не два, в пух и перья громить врагов! Немцев, между прочим.

— Ты, дедуля! Я вот сейчас свистну всех немцев, какие тут пиво да вино лакают, и тебя отсюда мигом вынесут. Ногами вперёд. Возможно, по кусочкам. Да сразу в могилу! — заорал Людольф. Что самое смешное, сам-то лотаринжец[100]. — Чехи твои поганые — бузотёры, каких свет божий не видывал! Кабы не они, я б до сих пор тихо-мирно окороками в Нанси[101] торговал, колбасы жрал невпроворот, мирабелью запивал[102] да свечки ставил святому Антуану[103], а не святой Варваре[104].

— Всё верно, — кротко согласился Тристан. — Они кашу заварили. — И вскакивая, опрокидывая стол и срываясь на крик: — Только вот против истины не попрёшь, сволочь ты этакая!

Еле растащили двух шантеклеров[105] задиристых. Опять же, вовремя кто-то вспомнил, что Проль обещал ещё какую-то потеху.

— Так пойдёмте же скорей! — поторопил Проль. — Пока он ещё там, на углу стоит. Только на месте тихо себя вести. Не топать, не орать — а то фокус испортите.

— Я ведь по любому слепому определю в точности, скольких он, в компании, людишек уделал. Они ведь, я вам говорил, одёжку делят по справедливости, о цвете не ведая, посему и получается такая чересполосица: атласные шоссы[106] под домотканиной, павлин на пуховой шляпе и кломпы[107].

— Эк удивил! Да сейчас все ландскнехты так ходят. Где что урвал, то и напялил. Особливо зимней порой.

— Да, но порядочный ландскнехт ни за что не напялит на левую ногу грубый мужицкий башмак свиной шкуры, а на правую — тонкий господский, козловой кожи, изукрашенный, со стальной пряжкой — серебришко-то сразу пропьют — и шитьём. На одну ногу чулок простой, грубой вязки, а на другую — чёрный шёлковый. Простой ландскнехт лучше босой пойдёт, потому как все видят, а главное, он сам будет видеть, что из него чучело выходит. Слепой же не видит.

— Э, брат, тебе надобно было взглянуть на Мельхиора, упоённо бегающего в бабской обувке, — переглянулись Михель с Гийомом.

— Он, конечно, чувствует разницу между толстой и тонкой материей, ветошью и повьём, однако оценить, как это выглядит на нём самом, не способен. Причём если нищий может ещё выпросить, украсть, выиграть приглянувшуюся вещь, то слепой может позаимствовать только с трупа. Или разве что ненароком наткнётся на платье, разложенное для просушки, да без хозяина поблизости, но подобные чудеса достаточно редки.

— Отчего же? Нажал удачно курок — и всё твоё, — пьяненько хохотнул кто-то.

— А вот, кстати, и наш экземпляр. Судя по глазным впадинам, случай, с ним произошедший и неприятный, имел место год... нет, пожалуй, полтора года назад. Готов держать пари. И был для него действительно неприятным, поскольку насильственным.

— Разумеется! Какой же дурень по доброй воле с глазами захочет расстаться?! — ввернул чрезвычайно разговорчивый сегодня Ганс.

Проль пропустил его замечание мимо ушей:

— Очи ему не выкололи, а именно выжгли. Изверги проклятые. Причём или палач был в стельку, или передоверил своему помощнику-несмышлёнышу, или свои его за какой-то проступок покарали. Так как всё же: будете спорить, скольких людишек упокоил данный субъект в компании себе подобных, одёжку добывая?..