Сначала вроде бы их обоих стал расспрашивать о здоровье, а затем незаметно, как ему казалось, переключился на одного только Михеля. Поинтересовался суставами. А у кого, интересно, они в этой ледяной сырости не поют? Михель хотел было сказать, что после такой работёнки, к которой их приговорили, всякая косточка заноет, но решил погодить, выяснить. «Посмотрим, посмотрим, что там на уме у старикана... Вдруг, да одумался, решил покончить с враждой, замириться, вот и ищет подходец».

А Виллема, кроме суставов, заинтересовал уже Михелев рот: не шатаются ли зубы, не болят, не кровоточат ли десны.

— Как же! От матросских, двойной да тройной закалки[68].

Минутку дружно побранили Корнелиуса. Досталось и посредникам, сбывающим на суда Компании далеко не самую лучшую провизию, но Виллем предпочёл не углубляться в вечную для всех наёмичей тему насчёт скверной жрачки.

— Да я не о сухарях. Вот скажи, десны-то у тебя не побелели, случаем?

Михель не был, конечно, железно уверен, что Виллем не зашвырнёт в раззявленный его хлебальник какую-нибудь гадость — допустим, изрядную толику крысиного яда, — но рот всё же послушно раскрыл. Виллем, призвав в свидетели юнгу, разглядел, что — да, действительно белесоватые.

— Не хотелось бы тебя пугать, — голос у Виллема стал ну прям как у чадолюбивого папаши, — но это ведь вполне может быть скорбут[69].

— Обычное дело, говорят, в этих краях, — поддакнул юнга.

— Намекаешь, что мне надо рядышком могилку отдалбливать?

— Да нет, что ты! Просто шкипер поручил мне присмотреть, что и как у кого. Остальные вроде здоровые, так как более привычны, а вот ты, парень, мне не нравишься. Признаки налицо. — Виллем многозначительно замолчал, чтобы Михель прочувствовал трагизм своего положения, а затем бросился «на выручку»: — Однако скоро это ничего не будет значить, потому как в наших руках оказался эликсир от этой напасти. Да, да, не удивляйся! Я говорю о свежей медвежьей печени. Первейшее лекарство от цинги! Сейчас я приволоку тебе кусочек. Корнелиус уже предупреждён и вредничать не станет. Ну как? Если от сырья душу воротит, он тебе и зажарит по-скорому...

— Чегой ты, Виллем, прям исхлопотался весь?

— Объясняю ещё раз, дуралею. Завтра с утречка, по холодку, что называется, работа грядёт бешеная. Все должны быть в деле, а не отлёживаться с болячками.

Михель, которого уже изрядно начал тяготить этот разговор, узрел-таки на палубе появившегося шкипера. «Сейчас и глянем воочию, что почём и кто за кого». И — во всю мощь лёгких:

— Волоки побольше своей медвежьей печёнки! Чтобы уж наверняка выздороветь!

— Чего?! — заревел в свою очередь Адриан. — Виллем, стервец, а ну-ка, подь ко мне! Живее!

Дальнейшего Михель, к великому своему сожалению, не видел: шкипер предусмотрительно уволок виновного к себе в каюту. Но, судя по довольно жалкому виду Виллема, явно божившегося, что это всего лишь невинная шалость, словесными внушениями дело не ограничилось. Виллем, не глядя по сторонам, шустро юркнул на камбуз — искать утешения у Корнелиуса.

«Печёнкой закусывай!» — крикнул ему вдогон Михель, но только мысленно: с этого интригана на сегодня и так достаточно.

Немного погодя подвалил и шкипер. Михель не стал особо ему улыбаться и раскланиваться: на то тебе, мужчина, и пост доверен, чтобы порядок блюсти.

— За нашими орлами глаз да глаз. — Непонятно было, осуждает Адриан либо гордится. — Виллем, смотри-ка, чего удумал! Кабы я не пресёк своеручно...

— Спасибо, конечно, Адриан. Только так и так не стал бы я из рук Виллема что-нибудь брать. Равно как и печёнку эту его расхваливаемую, даже хотя бы и в сметане тушёную. На худой конец, вместо себя бы заставил попробовать.

— Да уж, явно занемог наш Виллем. И имя его недуга — излишняя подозрительность. Пострадал ведь в своё время от вояк, как и многие прочие.

На следующий день уже к полудню все были черны ровно трубочисты. Брови выгорели начисто. Шкипер-то всю растительность с лица предусмотрительно снёс, невзирая на холод, а вот недогадливому гарпунёру пришлось изрядно над своей мужской гордостью потрястись, то и дело в ближайший сугроб макая. И то сказать: сначала бороду хлопья жирной сажи обильно оснастили, потом смолистые угольки из печи во все стороны начали постреливать. Плюнул он в конце концов — лишь бы пламенем не занялась! — и к обеду уже имел кличку «Полубородый».

Можно было, конечно, в безопасности из трюма бочки с салом выволакивать, а потом ещё тёпленькие с готовым жиром закатывать, но подобная работа, вдали от основного действа, быстро наскучивала. Мороз, опять же.

Огнедышащая печь, из всех щелей которой с гулом рвались дымные липкие языки пламени, докрасна раскалённый и тоже нещадно чадящий котёл непреодолимо влекли работников. Адриан сначала пытался навести порядок — менял людей с места на место, пересменки устраивал, — а затем осознал, что оно и без его криков недурно выходит. Да и некогда ему было догляд править: сам работал за четверых.

Само собой, без опытной руки спексиндера дело поначалу не заладилось: в первой партии «оладьев» осталось ещё очень много жира, а вторую так перекалили, что чудом не полыхнуло само содержимое котла. Но мало-помалу процесс пошёл.

По общему решению Корнелиуса для стряпки решили не отпускать (накой время и руки терять?), а тут же, в закутке у котла, набили наскоро брюхо китовыми «оладьями» да сухарями, обильно оросив их пивом.

К вечеру опознать каждого можно было лишь с великим трудом, что дало повод Йосту, которого за глаза уже вовсю звали «Четвертьбородым», авторитетно заявить:

— Появись здесь сейчас ненароком испанские флибустьеры, и нам с вами, господа салотопы, прямая дорожка на Вест-Индские плантации. Сахарок варить.

— Потому что умеем с котлами обращаться? — поинтересовался Корнелиус, осторожно сматывая тряпицу с руки, на которую утром ещё ненароком плеснул раскалённым жиром, что тоже послужило поводом для насмешек. Ещё бы: готовя нехитрую еду во время шторма, да будучи даже и изрядно навеселе, умудрялся без последствий балансировать в узком закутке, а тут, на тверди земной, не остерёгся! До того, видать, привык к качке, что и здесь качнулся привычно, а всё прочее почему-то за ним не последовало.

— Нет. Потому что черны как негры. Не помоемся, так на невольничьем базаре ни одна собака не отличит.

Первым начал тыкать во всех пальцем смешливый Томас, затем Йост. Вскоре половина варщиков уже каталась по земле, вторая половина, согнувшись, держалась за животы, а сам шкипер не то пытался стереть намертво въевшуюся копоть, не то смахивал выступившие от смеха слёзы. Кончилось всё тем, что Йост схватил какую-то полуобгоревшую палку и принялся изображать злобного африканского демона.

Михель впервые увидел улыбающегося, да что там — хохочущего во всё горло Яна. Шустрый Томас с трудом отыскал в окрестностях чистый кусок льда, чтобы не только над прочими вдоволь потешиться, но и над собой посмеяться. Адриан продолжал сквозь пальцы смотреть на эту весёлую возню: топлива в печи достаточно, котёл выгружать и загружать время ещё не подошло. Однако, выждав определённое время, напомнил о себе, и через минуту все снова прилежно трудились.

«Резвятся прям как ландскнехты на привале у костра где-нибудь в Германии. Оружия дать побольше, и ни за что не отличишь», — с каким-то даже изумлением приметил Михель.

Ночевать устроились тут же, у котла: лезть в порядком опостылевший, к тому ж нетопленный кубрик никому не хотелось. Благо ночь выдалась безветренная да бесснежная.

Адриан и дежурного назначил, наказав, кого и когда разбудить в подмену. Задача: не загасить печь да беречь прочих от возможных медвежьих визитов.

Вообще-то белые их, несмотря на пророчества уже покойного спексиндера, не особо одолевали. Видели, конечно, не раз, но, судя по всему, предыдущие посетители фактории накрепко отшибли у них охоту совать свои чёрные носы в людские дела.