— И реки там текут молоком и мёдом. — Юный Томас не иронизировал, он просто пытался не расплескать свой страх на остальных.

Но тщетно. Питер оборвал его скорбно и сурово:

— Прекрати юродствовать! Прости нас, Господи, слабых и грешных, ибо не ведаем порой, что творим.

Эта обречённая уже тушка, зависшая между недоумением-обидой и страхом-безысходностью, постоянно путающая бездыханную мать с корпусом бездушного «Ноя», заставила их забыть и о «звонких талерах, вытапливаемых из жира», и о целиком зависящих от их заработка близких на берегу. Вчера они уходили в море, и всё было по-иному. Завтра они вернутся, и всё будет по-новому. Но сейчас — только горькая соль пресечённой жизни, оборванного счастья. Пусть и тварного, бездуховного.

Ян, обеспокоенный задержкой в подаче сала, сомнамбулой вылез из трюма, продолжая сжимать в кулаке бесполезный пока разделочный нож и прекрасно осознавая, что не увидит ничего занимательного. Тем не менее он незаметно втиснулся между словно онемевшими китобоями и глянул за борт.

Увидев его, Адриан, молча посасывавший почти угасшую трубку у штурвала, только недовольно поморщился, как будто у него внезапно схватило зубы. В подобные минуты он предпочитал не трогать свою разухабистую команду. Постоят, погорюют каждый о своём, о тайном, да и начнут споро и привычно разделывать кита — не бросят, не отвернутся. Криком ничего не добьёшься. Потому-то Адриан огорчился появлению на палубе Яна: сейчас начнутся и крик, и плач, и истерика, и неизвестно ещё, как на всё это отреагируют остальные. Переминавшийся с ноги на ногу спексиндер, отнюдь не разделявший чувства Адриана, даже подтолкнул его локтем, словно говоря: «Смотри, счас последует подтверждение нашей ночной беседы».

Ян, однако, шума не поднял. Лишь тихонько ойкнув, закусил кулак, да так и застыл.

Адриан вздохнул, но не столь облегчённо, как хотелось. «А ведь Томас всё верно подмечает. Скоро Йост точно начнёт по китам панихиду заказывать. А в нашем деле только начни рыб жалеть — людей начнёшь терять. Может, действительно стоит сжать сердце в кулак и, как Томас науськивал, забыть этих двоих в Гренландии? И концы в воду. Вернее, в лёд. Вот только будут они тебе потом частенько сниться, Адриан. Как те семеро, унесённые китом и штормом в вельботе, да так тобой и не найденные. Как те, чей вельбот в щепки разнёс прямо на твоих глазах разъярённый кашалот...»

На борт «Ноя» тогда удалось поднять только белокурого мальчишку Андреаса, первопоходника. Но от переохлаждения и пережитого ужаса он скончался через пару часов, так и не придя в сознание.

Они ведь все-все частенько, едва свечу задуешь, обступают твою постель и стоят безмолвно-зловеще — те, кто когда-то давным-давно, или недавно, околдованные твоими речами, вступили на борт, но по возвращении «Ноя» из плавания не сошли на берег... «Скорей бы уж они там, что ли... Вон спексиндер уже все подошвы стоптал, пытаясь привлечь к себе внимание... Когда, не приведи Господь, будет убит последний кит, мы тоже умрём. От одиночества души».

Спексиндер, с утра с превеликим трудом оторвав голову от лежака и машинально отметив, что опять снился чёртов ледяной склеп и что не к добру это, всё ж таки смог восстановить свои слова и действия от предыдущего вечера. Похмельное раскаяние едва не погнало его в Адрианову каюту — извиняться. Однако, хлопнув стаканчик, а затем и второй, и придя в прекрасное расположение духа, решил: перебьётся, гордец. «Ведь как ни крути, а всё, что я ему наплёл сгоряча, — правда».

Шкипер действительно был немного обескуражен и даже раздосадован, что поутру спексиндер не явился извиняться и вообще вёл себя так, словно у них вчера ничего не было. Ведь Томас, даже когда и не помнил ничегошеньки, всё едино исправно просил прощения. Так, на всякий случай, ибо отлично ведал, что по пьяни он отнюдь не подарок.

Глядя за борт в тоскливом молчании, Михель внезапно осознал, что ненавидит рядом стоящих людей не только потому, что они мешают осуществлению его планов, но и потому...

«Ох, Михель, Михель, старый душегуб, ты, никак, стал жалеть тварей бессловесных морских? Или не ходил ты по колено в кровушке людской, или не был ты свидетелем и соучастником сотен детских смертей — первых безответных жертв любой военной заварушки? Разумеется, сё вселенское величество Война по-разному рубцует души людские. Видел ты и палача, безутешно рыдавшего над своей собачкой, неосторожно угодившей под колёса провиантской фуры. И драгунов, трясущимися руками сующих заряженный пистолет в чужие руки и стремглав убегающих, заткнув уши и глотая слёзы, чтобы не видеть, как милосердно добивают их искалеченных лошадей. И отбившегося от своих рейтара, умершего от голода, но даже не помыслившего пустить собственного коня под нож и спастись его мясом...»

Странные люди страшной Войны.

Ландскнехт, подбрасывающий детские тельца и виртуозно нанизывающий их на свою пику, а рядом — восторженно хлопающая в ладоши его пятилетняя дочурка в шёлковом платьице с плохо замытым кровавым пятном, капризно, чуть что, надувающая губки: «Папа, ещё! Ещё!»

Страшные люди страшной Войны.

А ведь у тебя, Михель, сейчас тоже как бы ребёнок на попечении. Конечно, не по возрасту: в его годы за тобой, Михель, уже ой-ой-ой сколько дорог, пожаров, трупов осталось...

По духу развитие Яна, его сознание, словно остановилось, уснуло, утонуло, осталось на дне кровавой клоаки разгромленного Магдебурга. Рассказы и пророчества о близком конце света, плодящиеся и множащиеся вместе с продолжением нескончаемой бойни, опирались на слой именно таких свидетелей. Переживших свой личный, внутренний Армагеддон. Концентрат всеобщей кровавой вакханалии и пляски Смерти.

И тем не менее отчего-то ты, Михель, подпал под обаяние этого безвольного, ни на что толковое не способного щенка. Забыл, что думать и заботиться необходимо только о своей драгоценной персоне: лишь тогда проживёшь долго и относительно счастливо...

Но вслух сказал другое:

— Добей его, Йост, обязательно добей. Видеть же невозможно это безобразие.

Йост согласно и мудро кивнул, соглашаясь с Михелем. Но перед тем как поднять гарпун, чётко и раздельно произнёс:

— И будь я проклят, если позволю кому бы то ни было натопить с малыша хоть ведёрко ворвани.

Это прозвучало как прямой вызов, но большинство команды было за Йоста. Благоразумно промолчал даже спексиндер. Возможно, лень было с похмелья языком молоть. Силы надо беречь: ведь лишённая молока и крови китиха оставалась огромной горой неразделанного жира.

«Зелёная земелька»[18] напомнила о своём существовании значительно раньше, нежели её угрюмые берега разглядел востроглазый Томас, угнездившийся в «вороньем гнезде». Кроме него, в этих опаснейших, кишащих плавучими льдинками, льдинами, полями и горами льда водах дополнительно выставлялся вперёдсмотрящий на носу у бушприта. Адриан, забыв о хворях и немочах, не отходил от штурвала. При нём и Ян торчал безвылазно. Он-то и обратил внимание, что холодает буквально с каждой минутой.

— Молодец! — одобрил его наблюдательность шкипер, давненько почуявший изменение в погоде. — Значит это одно: на пересечку курса нам выломился айсберг-бродяга. Вымораживает воздух, море и всё вокруг. Удвоим бдительность, ложимся в дрейф. Ибо мы для него всё равно что яйцо для задницы — раздавит и не заметит. Размажемся по льду. Погодь, так ли ещё мороз скакнёт, такие ветры загуляют, как подойдём к сердцевине ледовой! Да вот ещё и «сало» сплошняком пошло.

— Какое такое сало? — не понял Ян.

— А вот, погляди на воду, — ткнул пальцем шкипер. — Видишь?

— Льдины как шматки плывут. — Ян отвечал неуверенно, чувствуя, что загвоздка не в этом.

— Присмотрись, гляди внимательней. Ежели, конечно, хочешь стать заправским моряком со временем... — Так и не дождавшись ответа, Адриан вынужден был объяснять сам: — Когда приближаешься к кромке пака или, как в нашем случае, к достаточно большому куску льда, вода вымораживается. Густеет ровно сало: один шажок до замерзания. Смотри, волны здесь гораздо мельче, покатые, тягучие... Жирные, одним словом. Ветер уже не в силах сбить сверху пену. А те льдинки, на которые ты обратил внимание, их «оладьями» зовут. Как видишь, их с каждым пройденным футом всё гуще и гуще. Что ещё раз подтверждает: здоровущий айсберг прёт на юг, и будь я проклят, если позволю ему «поцеловаться» с «Ноем».