Михелю некстати вспомнился мающийся с похмелья Маркус, которого вырвало прямо в церкви во время святого причастия — и выбежать не успел.

Армия есть мануфактура великая. Основной продукт — покойнички, побочный — покалеченные. Но калечат там хоть и с увлечением, да всё больше грубо, топорно. Как отсекут руку, ногу, так ведь потом обратно не приставишь. Михелю так, конечно, не подходит.

Натти сказывал — брехал ли, правду ли говорил, — будто у «морских братьев» вроде как попадаются лихие ребятишки, что и на одной ноге горазды управляться. Оно, может, и верно, когда у тебя сотня-другая локтей взад-вперёд по палубе да полёта вправо-влево в придачу. Можно и на протезе везде поспеть. А ежели тебя, как любого порядочного ландскнехта, каждый, почитай, божий денёк заставляют — ать-два, ать-два! — порядочную толику немецких миль за спиной оставлять?

Опять уточним задачу: Михелю такая нога надобна, чтобы, увидев её, китобоев прошибли слёзы жалости к несчастному горемыке. Но ежели понадобится — а Михель нутром чуял, что понадобится, — чтобы смог он при этом легко прыгать, бегать, нападать.

Счастье, что в армии, как и в любой мануфактуре стоящей, имелись мастера различного профиля и звания. Обучат, коли желание имеется.

Попросился к ним как-то в роту нищий пилигрим, калика перехожий, — старичонка согбенный да сильно увечный. Любая часть в военное время — двор проходной, широко открытый. Большинство напрямую в могилу топают, а кто-то, в поисках лучшей доли, — в следующий такой же двор, в богадельню, монастырь, на паперть и бог ещё ведает куда. Несмотря на нужду жестокую в людях, в преддверии расхода грядущего, капитан заартачился: кой прок в старой развалине? Так этот фокусник, буквально на глазах онемевшей от изумления солдатской братии, обратился внезапно в здорового парнягу, безо всяких следов немощи и хвори!

Пока судили да рядили, кто он — маг-чернокнижник, а то, может, и лазутчик шведский? — враз подобревший капитан ему и мушкет с перевязью из ротной фуры приказал выдать, и серебришком легонько звякнул. Плёвый, конечно, аванс, да и ружьецо, прямо скажем, разболтанное: прежний, упокоившийся хозяин мушкета разве что в качестве сапога его не использовал да в задницу себе не совал. Словно умудрился буквально истолковать старую солдатскую мудрость: оружие, солдат, это и твоя хлебная печь, и давильный пресс, и мясницкий топор с колодой в придачу.

А вообще пусть в ножки капитану поклонится, что ему, сердяге, пику не всучили, а решили мушкетом побаловать, словно вояку бывалого. Капитан, разумеется, не об его удобстве пёкся. Пикинёру, а он новобранца таковым, верно, и записал, двойное жалованье положено. А то, что мушкет такой ему сейчас только как дубину использовать сподручно, так то дело поправимое. Если авансом с капральством поделится, а куда ж он денется, да новообретённым сотоварищам понравится — те его враз всему научат. Вот они уже разом повеселели, берут в кольцо, подтягиваются. Усы хоть смочить в пиве — а на более серьёзный напиток там и не хватит, — на дармовщинку кто ж откажется? Сначала командирам денежки какие-никакие заработай, потом товарищество уважь, а уж затем и о себе думай. Порядок сей от Сотворения мира тянется. Ведь waffenbruder[81] — это тебе не какая-нибудь кровная случайность и прочая слёзная слякоть: с дележом наследства, будь покоен, он тебя никогда не облапошит. Хотя может надуть со всем остальным.

Так вот товарищество-то и объяснит тебе, что после первой же заварушки, если ты, конечно, не полный ротозей и уцелеешь, нужно бежать к тому же ротному, и он за талер-другой, а может и в долг, выправит тебе мушкет получше. А то и на поле брани бесплатно можно разжиться — так сказать, «по праву мёртвой руки». Только торопиться надобно, ибо таких правопреемников, заработать желающих, — на Войне что вшей на солдате. Оружие в армии, после хлеба и выпивки, — самый ходовой товарец. В целом же здесь восемь из десятка жмуриков успевают протянуть ноги, так ни разу курок и не спустивши.

Да мало ли чего могут присоветовать полезного, чтобы вёл себя достойным образом и высокого солдатского имени не трепал понапрасну! Беда ведь ландскнехту, коли старики солдаты своим приговором осудят за нетоварищеский поступок. Убирайся тогда лучше подобру-поздорову, иначе сживут со свету белого. Недаром говорят: «битый солдат лишён чести».

Хотя шибко раскрывать уши новичку тоже не след: тако-о-ого порой понавешают с самым серьёзным видом! Например, насчёт «особого шика солдатского» посоветуют не спеша, не кланяясь пулям да ядрам, в атаку ходить. А перед боем — для храбрости в водку порох подмешивать. И всё такое прочее.

Солдаты, в отличие от умников разных, в тонкостях юдициарной астрологии[82] не сильны, но в приметах разных, земных и небесных, знаках явных и тайных, явлениях, благоприятных и вредоносных, разбираются не хуже Валленштейновых прихлебателей[83] высокооплачиваемых.

К новому человеку все липнут: не нальёт, так хоть новость, может, какую расскажет. И тут им всем крупно повезло: последующие дни только новенького, рты раззявив, и слушали. Говоруном он оказался занятным и человеком бывалым, что сразу и продемонстрировал. Так, на прямое предложение обменять его аванс на несколько кружек пития хмельного, а их уже непосредственно употребить, громогласно презрительно заявил:

— Аванс! Да я за день на паперти больше огребал! — И пока все глазами хлопали — смеяться над шуткой или начинать вправлять мозги за жадность-наглость? — он, не оставив на физии и следа былого пренебрежения (а мим из него был ещё тот!), широчайше улыбнулся во все свои изрядно подгнившие зубы и выдал: — Тем более такую малость прогулять треба, раз ни толку с неё, ни проку!

А ещё через мгновение из серёдки радостно взревевшей и быстро двинувшейся по направлению к маркитантским балаганам толпы доносился его кипевший ровно искренним негодованием голос:

— Если будут столько платить, я уйду. Ей-бо, дезертирую, не удержите!

Но пути встретился им немного пьяный и явно чем-то раздосадованный Гюнтер.

«Ах ты, жук! На шармачка, что ль, сподобился вмазать?! — изумился тогда Михель. — У наших-то уж какой день ни полушечки! Или добыл где втихомолку да так же тайком и пропил?!»

Гюнтер, верно, уже прослышал, кто и откуда объявился: Михель всегда поражался его способности одним из первых выведывать новости. Словно сотня лазутчиков-слухачей из Гюнтеровых рук кормилась, бесперебойно за то и в поте лица выведывая для него и разнюхивая. Посему, видно, отнюдь не случайно они с ним столкнулись. Гюнтер сразу определил, что в роте объявился новый любимчик, может быть даже лидер, и немедленно решил вмешаться. Поскольку вновь примкнувшие пропустили представление новичка, кто-то довольно громко поинтересовался именем весельчака, и тот так же громогласно им ответствовал.

Гюнтер фыркнул, ровно стреноженная лошадь, только что не заржал, сразу замкнув внимание на себе:

— Пролем, мне показалось, тебя кличут? — И, останавливая протестующий жест, напористо продолжил: — Нет, ты не Поль, или как там ещё. Ты именно Проль, голь перекатная![84] Ведь ещё древние заметили, что от нищих государству пользы никакой.

— Местный Иоанн Златоуст[85], полагаю? Или, может быть, Молот Еретиков? Чешет, ровно протестантский пастор перед подвыпившими бюргерами...

Михель вдруг обнаружил, что хохочет над Гюнтером во всё горло и ничего не может с собой поделать. Что творилось с остальными — и передать трудно: всем Гюнтер со своими нравоучениями да ханжеством изрядно надоел, вот солдаты и выражали крайнюю степень довольства, видя этого гордеца и умника поверженным. Хотя бы и в словесной дуэли. Дополнительную пикантность ситуации придало то, что и остальные М и Г не поддержали своего духовного вождя, как обычно бывало. Напротив, по примеру Михеля надрывали животики. Наблюдать редкое зрелище — покрасневшего как рак в кипятке Гюнтера — было для многих верхом блаженства.