— Поверните свою башку налево, сударь, и вы сразу поймёте.

— За сударя, конечно, спасибо. Но влипли мы с вами — и врагу не пожелаю. Мы ж, считай, уже по пояс в могиле...

— И могила та не сыта, ой не сытёхонька! — Бесшабашному итальянцу всё нипочём, только шомпол мелькает. — У тебя, Михель-сударь, порох, случаем, не из золота сработан? Что-то трясёшься над ним сверх меры.

— Так ведь жадность — второе счастье, Джорджо. Вот, пожалуй, того хлыща срежу — больно уж резв на ногу...

Да уж, очутились как в утлой лодчонке посреди грозного океана: или спастись всем вместе, или также вместе сгинуть в пучине. И волок их за собой в ад Джорджо одержимый.

Одержимость та сослужила им добрую службу, ибо порыв был слишком мощным и неожиданным для опешивших, явно не ожидавших подобной прыти от своей законной добычи шведов. Резво помирать, пылко сдаваться, лихо задавать стрекача — это они бы ещё поняли и приняли, но броситься как головой в омут в безумную атаку?! Не смогли вот, несмотря на всю свою хвалёную хитрость, предусмотреть, что Джорджо рассорится с Михелем и решит идти до конца. Не могли предвидеть, что бравада эта безумная Джорджова — она не для них — только для Михеля. И наоборот. Потому и подались почти без сопротивления, фактически расступились, как покорно расходятся хляби морские перед корабельным килем или китовым чревом.

За ними, в узкую щель прорыва, буквально протиснулись Михелевы друзья и враги его друзей. Тоже без потерь, разве что Маркус дохромал вприпрыжку в хлюпающем башмаке: шальной пулей разнесло палец на ноге. Его же соперник, первым не выдержав, бросился на помощь. Отогнал выстрелом шведа, вознамерившегося подколоть раненого сзади, подхватил уже падающего Маркуса с его снаряжением. В иной ситуации это было бы, наверное, смешно — глядеть, как один ландскнехт пытается одновременно уволочь своего явно пьяного в стельку дружка да два мушкета с фуркетами в придачу, причём обе их шпаги играли роль палок в колесе. Мешали поржать всласть два обстоятельства: белый как молоко Маркус был трезв, а вокруг парочки густо зудели свинцовые оводы, норовя куснуть побольнее. Дотащил-таки, не бросил. А там и тряпка нашлась на перевязку, и бодрящий глоток из фляжки. Присели они в холодке под кусточком, да так там и остались, изредка постреливая-помогая. Бог с ними — обойдёмся.

— Так ты продолжаешь держать меня за труса, немчик-перчик? — обернул разгорячённое, изрядно уже чумазое лицо Джорджо.

Михель ни секунды не сомневался, что пороховая копоть оставила на нём самом столь же веселящие разводы.

— Джорджо, оставил бы ты эти глупости. — Момент для демонстрации миролюбия был явно неподходящим, зато для примирения в самый раз.

— Нет, ты ответь! Или лучше скажи: обратно потопаешь со мной — займём первоначальные позиции?

— Джорджо, ты не трус, ты самый безумный храбрец из всех, кого я видел, и я не трус, но посмотри, что там творится. На нашей исходной позиции обосновался добрый десяток шведов, и отдавать её они никому не собираются.

Действительно: шведы опомнились и, переменив фронт и использовав свои параллельные шеренги ровно две гигантские челюсти, намертво вцепились в хвост роты и мотали-трепали его теперь без всякой жалости. Михель с ужасом подумал, что было бы, если б он и его друзья замешкались и не поспешили за Джорджо.

Быстренько прикончив всех не успевших убежать или сдаться в плен, шведы обратили самое пристальное внимание и на их группу. Главное, у самих офицеры наличествовали, а среди нас только один капралишко затесался; да и то больше визжал, чем давал дельные советы. Решили кучно отходить к лесу, а там уж кому как повезёт. Организованная часть явно в чащобу не сунется. Джорджо и здесь свою итальянскую браваду демонстрировал — отступал последним, почти под носом у шведов. Михелю поневоле, чертыхаясь, приходилось его поддерживать. Пару раз Джорджо — так, мимоходом, как и случается в подобных переделках сплошь и рядом, — спас Михелеву шкуру от лишних дырок. И Михель постарался не остаться в долгу.

Фокусируя урывками взгляд на гибкой ладной фигуре красиво, а главное, расчётливо целенаправленно передвигавшегося — то появляющегося, то исчезающего в новых клубах дыма — Джорджо, Михель тоскливо вздыхал:

— На кой дьявол нам эта дурацкая дуэль? Жалко ведь будет срубить такого вояку.

Вот и загляделся однажды, вернее, зазевался. Произошло же что-то, привлёкшее всеобщее внимание: сзади зашумели тревожно-радостно. И Джорджо заорал вдруг с непередаваемым итальянским акцентом:

— Кавалери! Кавалери!

И сразу толчок, жёсткость сухой земли, ничуть не смягчённой жидкими, перепутанно-вытоптанными колосьями, ужасное жжение в плече и стремительная атака холода на все другие члены.

«Интересно, чья она, кавалерия? Ежели шведская — всем конец...»

Джорджово лицо, приближаясь, почему-то расплывается всё больше и больше, вопреки здравому смыслу.

«Добьёт или бросит? Вот подфартило-то гаду, а мне нет. И наши не увидят за дымом, что и как, и не отомстят. Дай им Бог со своими бы успешно совладать...»

Из адовых хлябей, немыслимых толщей меж гладью жизни и дном окончательного выбытия, сознание кашалотом рванулось вверх. Словно сбросили с китобоя некую приманку, аппетитно-пахучую, и она своим видом, цветом, запахом придала серьёзной рыбине безрассудство оголодавшего малька. А ведь подвсплывёшь, высунешь нос из укрывища — тут-то тебя за жабры да на солнышко...

— Водил жареной курицей под носом — без толку, а как только поднёс стаканчик — сразу и ожил.

— А я, понимаешь ли, подумал, что это меня уже в преисподнюю сволокли и на сковородку швырнули. А как хлебной пахнуло, тут уж точно понял: на земле покудова. На земле! Ведь на небе, как и в преисподней, подобного продукта отродясь не гнали. И взалкал, разумеется.

— Сам ты дурик, Джон Ячменное Зерно, — скривился Джорджо, ровно зубы заломило. — Это ж настоящая граппа[53], и один лишь Всевышний ведает, скольких трудов мне стоило её заполучить. Ведал бы о столь вопиющем твоём невежестве по части спиртного — сам бы вылакал. А тебе, милый, водицы из гнилого бочага зачерпнул бы.

— Ну уж нет, хлебай сам из болота. А мне давай скорее свою граппу-мраппу.

Из пелены, рядом с гримасничающей итальянской рожей, возникло несколько озабоченное лицо Гюнтера, и Михель подмигнул ему: мол, всё в порядке.

— Лакай скорей божественную субстанцию, а то вон дружки твои уже косятся насчёт самим выхлебать. А потом и меня на закуску построгать, — заявил Джорджо как можно громче. Явно не для Михеля. Паршивый итальяшка снова пёр на рожон, алкая неприятностей и приключений.

Гюнтер, не зная как обращаться теперь с Джорджо — всё ж таки спаситель, — посоветовал ему только ferociam exuere[54], справедливо полагая, что латынь и ломбардский — из одной купели. Джорджо и правда, наморщив лоб, протянул, что вроде знакомое что-то, однако в таком итальянском нашёл tocco di tedesco[55] и зацикливаться на этом не стал. Гюнтер сплюнул втихомолку, на том и угомонился.

— Только попробуй, схлестнись с кем-нибудь, я ведь когда-нибудь встану, — прошипел Михель.

— Ты вот сначала встань... Ну так ты пьёшь? Или мне стакан плеснуть вверх и пусть ртами ловят? — Джорджо уже и свободную руку под шею подложил, приподнимая Михеля для удобства употребления.

— Я, конечно, вмажу, — облизнул враз пересохшие губы Михель. — Только ты сначала досчитай до семи: все ли здесь?

— Да что с ними сделается, с железными дружками твоими? Хотя лучше бы они были из золота, ну или из серебра на худой конец. Вон даже Хрым-нога, — Михель не смог сдержать улыбки при такой грубоватой характеристике несчастного Маркуса, — поодаль переминается и думает, как бы хорошо водочкой — да на его покалеченный пальчик. Чтоб и снаружи, и внутри обмыть.