Вот непривычный к такому обхождению организм и взбунтовался, отказавшись от верной службы. Тут глаза грязными лапами три, не три — не пособит. Выходов из конфуза два: при наличии монеты быстренько упиться до положения риз и — под стол, как в самое надёжное убежище от всей нечистой силы; либо, если финансы приказали долго жить, — ноги в руки и подальше от этого, явно проклятого места. Попытки решить проблему с помощью кулаков не удавались: здоровяк легко давал сдачи, а за инвалида, если вообще рука на старика поднималась, тут же заступнички наваливались.

Слухи зловещие по лагерю поползли, народу у походных алтарей явно прибавилось.

Только вот для посвящённых новая беда грянула: закончились развлечения вскорости. Исчез Проль бесследно. Словно и не было его никогдашеньки. У Гюнтера спросить как-то поопасались, потому и порешили: сбёг сызнова нищенствовать, а не то — к шведам переметнулся али просто ноги протянул втихомолку. Очередной мор как раз армию трепал, они ведь что волны — один за одним: лихорадки, горячки, поветрия, моровые язвы прореживают полки почище любой картечи. Даром что прозывались звучно: «Зло святого Фиакра», «Огонь святого Антония»[117], «Пляска святого Витта» и тому подобное. А подцепи такого «святошу», и... Эх, да чего там говорить, если даже разнообразные фельдшеры, лекари, доктора да знахари непонятно чью сторону держат. Ведь в бессчётном количестве раз, особенно после боя, раненые и больные уцелели именно потому, что затерялись, отлежались в поле или у друзей — вот и рана затянулась сама по себе, и болезнь отступила. А если бы костоправы сразу принялись потрошить — верная могила вояке. Посему зачастую сами больные запрещали подпускать к себе эскулапов, покуда их, для верности, не посетит священник. А Царь-Голод парил над этими вояками и добивал-топил всплывших-уцелевших. Такая вот развесёлая солдатская житуха.

Так вот, запомнился сей любопытный субъект Михелю не только оригинальными шуточками, но и рассказами о том, как лихо из здоровых людей можно больных «сделать»: бельмы навести, язвы вызвать, конечности высушить. Несмотря на устрашающее описание ряда процедур с привлечением иной раз едва не пыточной снасти — жома, молота, дыбы, калёного железа, негашёной извести, ущерб здоровью был, как правило, плёвый. Работали ведь на почтеннейшую публику, отсюда задача: не искалечить, но вызвать жалость непритворную. Сами несчастные ради призрачной будущей сытости готовы были на жертвы. Кроме того, самые изуверские операции проводили не на себе, а на более слабых, зависимых. А порядок у них ещё тот — почище армейского. Ведь большинство нищих было организовано в ордена с чёткой иерархией, жёсткой дисциплиной, жмущих слезу и денежку с определённой территории. Горе чужаку-одиночке, пытающемуся выдоить мзду на чужой землице.

Попасть в нищенскую корпорацию затруднительно, покинуть — почти невозможно. Вот нобили[118] нищеты, помимо прочего управления, и решали, кого какому истязанию подвергнуть, чтобы прилив монеты оставался постоянно полновесным. Отказываться, избегать, удирать, тем паче сопротивляться в этой среде было как-то не принято. Дело даже не в том, что убьют: зарезать-то им раз плюнуть. Просто изгонят из братства и проследят тщательно, чтобы нигде тебе, горемыке, кусочка не протянули. А если и подаст кто — отнимут незамедлительно. Помыкаешься не евши денька четыре — сам приползёшь обратно и на всё будешь согласный. Вопрос: возьмут ли? Скорее всего, бросят подыхать — в назидание прочим. Некоторые нищенские ордена до того формализовались, что принялись даже собственные уставы сочинять.

Все эти бесконечные, ровно из рога изобилия, средства и методы, высыпаемые языкастым Пролем, Михель почему-то жадно, хотя порой и не без отвращения, слушал и запоминал. Может, просто период такой накатил: надоело самому лясы точить и захотелось других послушать. Опять из-за властности Гюнтера аккорд их повис на волоске и, казалось, вот-вот развалится, потому и дел общих не было — каждый сам по себе. А может, и предчувствовал, что пригодятся сведения, лишними не будут.

Как бы там ни было, но сейчас, лёжа в смрадном промозглом кубрике, усиленно изображая крепко спящего и слушая, помимо воли, молитвенный шёпот Питера да приглушённые чертыхательства прочих членов команды, Михель лихорадочно вспоминал, что же там советовал Проль насчёт ног. Всё какая-то дрянь ненужная перла в голову. У него ведь даже никаких приспособлений под рукой нет. Сноровки и опыта в данном деле опять же никакой. Других калечить — одно, себя — совсем иное.

«Бедная моя ноженька, что же тебе предстоит претерпеть от такого неумехи, как я? Прости ж меня заранее».

Михель осторожно приподнялся на локте. Питер готов: такие рулады носом выводит, что перебить их не дано даже мощному простуженному храпу Йоста.

Вот теперь можно без помех обмозговать, какую методу фальшивого калечения — из множества озвученных в своё время Пролем — на себе испробовать.

Питер, конечно, олух в лекарском деле, однако ж, в отличие от дружков Проля, не слепой. Поэтому главное — не переусердствовать!

Остаток ночи Михель, сдерживая стоны, трудился над своей несчастной ноженькой. Работа прервалась только с появлением Якоба-молчуна, которого у штурвала сменил Виллем-ворчун. Да ещё старый Гильом, явно страдающий недержанием, раза три вставал помочиться, навлекая на себя беззвучные громы и молнии со стороны Михеля. Хотя в целом старикан был безвреден: просыпаясь, начинал особым образом кряхтеть, как бы благородно заранее предупреждая Михеля. Разок ещё Питер — сомнамбулой, не разевая глаз, — выхлебал две кружки воды... А так ночь как ночь: мертвецки умаявшиеся за день люди спали мёртвым сном.

Даже при неверном свете немилосердно коптящего жировика Михель видел: нога стала что надо. Как бы посинела и как бы вздулась. Решил не рисковать, изображая перелом. Достаточно будет сильного ушиба с отёком. В то же время стоять можно. Значит, можно и ходить, и бегать, когда понадобится. Михель поймал себя на мысли, что начинает повторяться. Хватит терзаться, что там и как там завтра. Теперь уж — со спокойной совестью и сознанием выполненного как надо дела — можно и на боковую.

Весь остаток ночи Михеля мучили кошмары, в которых главное место занимал Питер с огромной пилой, ампутирующий ногу для Михелева же блага.

Когда чего-то очень хочешь добиться, обычно то и получается. Питер пробудился позже всех, потому как полночи поклоны отбивал. Судя по всему, в сознание-то давненько пришёл, да не знал, с какой рожей перед командой предстать. Михель, сперва терпеливо дожидавшийся, когда святоша окончательно угомонится, а затем долго и мучительно «обрабатывавший» во тьме свою ногу, едва сдерживал широчайшую улыбку. Ведь он уже точно знал, что скажет ему Питер. Потому как предмет внимания выглядел ужасно, вернее, по мнению хозяина, нога выглядела прекрасно, как ей и следовало. В то же время, когда Михель для проверки осторожно-незаметно касался ногой переборки и даже нажимал на неё, боли почти не чувствовалось.

«Скорей давай, чего ты там медлишь-то?» — Михель уже начал поругивать про себя пьянчужку-соню. Ужасно хотелось в гальюн, а он не мог решить, ковылять туда до Питерова осмотра или после. Хотя вопрос в другом: не когда, а как сходить? Вдруг да Михель не в меру преуменьшил костоправные способности Питера, а на деле тот подобных симулянтов-заговорщиков как орешки щёлкает? К счастью, терпение, вкупе с мочевым пузырём, лопались не только у Михеля. В один из проходов Йост ровно ненароком уронил на койку Питера что-то увесистое, и ему поневоле пришлось «просыпаться» и подниматься.

Питер начал что-то мямлить, с трудом подбирая слова, объяснять своё поведение, но Йост прервал его самым бесцеремонным образом: