— Михель, умоляю, давай передохнем!

Михель и бровью не новел, не показал, сколь сладостны для него эти несколько слов юнги. Сделал шаг, другой, третий, ровно осмысливая сказанное, и только тогда — зачем вторично заставлять унижаться-злиться? — остановился.

— Хорошо, давай передохнем, коль есть такая нужда.

Юнга самым непотребным образом брякнул спексиндеровы ноги о землю и сам виновато вздрогнул от их костяного звука. Но тут же, ни о чём более не заботясь, повалился ничком сам, начал жадно зашвыривать в рот пригоршни снега, глотать не жуя. Михеля аж перекосило от такого зрелища: зубы заломило так, что хоть волком вой от подобного безрассудства. Тем не менее он аккуратно опустил свою часть покойника, обтёр сперва руки снегом, затем пот со лба. Когда же подошёл к лежавшему юнге, терпение повернулось задом: вместо того чтобы наклониться и потрепать за плечо, пнул того в бок.

— Слушай, горячий малый, ты, верно, собрался растопить своей тушкой окрестные льды, а заодно переправить в утробу весь гренландский снег? Держу пари — не удастся. А что тебе удастся наверняка, так это простыть смертельно и околеть как собака худая ещё до утра. Вставай! Постели плащ, закутайся поплотней, а главное — немедленно прекрати жрать снег! Жажды не утолишь, а сипенье до конца плавания ты уже заработал как минимум.

Томас вскинулся было, но Михель жёстко толкнул его вниз:

— Сиди, олух, и делай, что я говорю! О тебе забочусь ведь. И запомни ещё раз и навсегда: я не убивал спексиндера и тебе не хочу вреда. Раскрой глаза: со спексиндером расправился белый полярный страшный медведь. А я за это его пришиб. И если бы я действительно хотел того, о чём ты без устали думаешь, ты бы уже одеревенел давно, вот как наш спексиндер. В этом можешь не сомневаться. Моргнуть бы не успел, как отправился бы в мир иной. Веришь?

— А куда ж мне деваться? — горько усмехнулся Томас.

Михеля поразили его прямо-таки стариковские интонации, мудрость и безысходность. «Ну ладно, и на том спасибо. Времени-то у тебя, Михель, коли возьмёшься за дело с умом, более чем достаточно».

И МЫСЛЬ НЕСЁТ МЕНЯ НА TERRA FERMIOR[48]

Жизнь всяческие кульбиты выделывает. Пятиминутная пустая размолвка распахивает дверь вековой вражды, а злостные недруги вдруг ни с того ни с сего спасают своим кровникам жизнь, закрывают собственной грудью, делятся последним... Чувства на Войне обнажены и заострены. У китобоев, ведущих борьбу с чудищами морскими, так же.

Общая забота и общая работа, даже грязно-рутинная, отупляющая, как ничто другое сближают людей. Причём делают это почище всяких клятв, присяг и крестоцелований. «Сколачивают», — вспомнил армейский термин Михель. А уж как спаивает близкая опасность! Бывало, даже злейшие враги раскрывали объятия после плевой стычки или после суточного дежурства в скользких грязных шанцах под снегом и картечью.

Память опять услужливо приподняла Михеля над окаменелой ледяной пустыней, над послушно завернувшимся в плащ и оставившим снег в покое Томасом и, повертев, мягко втиснула в студень военного прошлого. Как из-под воды, стали доноситься неясные звуки, зыбчатые тени оформлялись людьми, давно знакомыми и позабытыми...

Во льдах, да и вообще в этом плавании, Михель никогда не грезил военными зимами. В лето тянуло, в проклинаемую жару и сушь великую, кои вечно мокрые от пота как мыши ландскнехты кляли не меньше, чем полгода назад и вперёд проклинали и будут ещё проклинать мороз и снега. Вот и сейчас, врезанный памятью годика на три назад, Михель не удивился выгоревшей донельзя сини небес, жухлой от жары, да порядком вытоптанной траве, да мокрой спине. Воевали в те поры, как и всеобычно, «ногами», то есть топали ротно одному богу и генералам известно куда, по стежке средь ещё зеленеющих полей, которые то ли были засеяны невесть как уцелевшими мужиками, то ли уж какой год самозасевались тем, что но осени опадало. Судя по обилию мелкой живности, кишмя кишевшей под ногами и совсем не боявшейся людей, вернее было второе. Шли в меру резво, в меру вальяжно — то есть как всегда, когда толком не ведаешь, кто встретит да угостит: уцелевший землероб с караваем или швед с мушкетом. Солнце пекло немилосердно. Хоть и разопрели все, однако нет-нет да и поглядывали с опаской на лесок впереди: не ахти рощица — пару ночей постой биваком, и без остатка сведёшь на костры, — но для засады накоротке очень даже подходяща.

Шли, лениво переругиваясь, и не заметили, как доболтались до серьёзной ссоры. Горячая кровь Джорджо под почти южным солнцем накатила, вскипев, и отхлынула, напоровшись на бритвенный утёс Михелевых острот. Джорджо тогда, не мозоля напрасно языка, — за шпагу. Аж пальцы побелели: того и гляди эфес переломит. Верные М и Г где-то поотстали как на грех, так ведь он и один в поле воин. Кого бояться?

Откуда ни возьмись — Макс, как всегда, бесшумно-быстро. Ни слова не говоря, будто невзначай толкнул спесивого ломбардца[49], а когда Джорджо моментально на него перекинулся, посоветовал подыскать приятеля, а то, мол, у него тоже руки чешутся. Однако не успел итальянец возопить о помощи, как мрачный детина Вацлав, не плетя словесных кружев, отодвинул Макса от Джорджо, ткнул пальцем в себя, а затем в грудь Максу, и бросил руку на гарду своей шпаги. Ясно, без болтовни.

Отчётливо запахло потехой! Все не совсем разомлевшие от жары, определившись с симпатиями, заторопились в очередь желающих позвенеть железом.

Потасовка не заварилась прямо здесь, в поле, даже не потому, что боялись внимания профоса: просто уж больно тот лесок глаза мозолил. Как местечко, подходящее для вражеской засады.

Рота у них тогда была так себе — дрянь. Сырая рота, сводная, считай. Пришлые, отсталые, выздоровевшие, рекруты зелёные... Присматривались, принюхивались, притирались, отталкивались. Отсюда и ссоры, драки: кому верховодить, а кому подчиняться. Чья баклажка будет всегда полна вином, а кто и глотку из лужи будет несказанно рад.

Многие не против были приткнуться к 4М и 4Г, да вот незадача — вход туда заказан. Оттого невзлюбили Михеля и компанию, которые, в отличие от большинства, обрели опору и поддержку друг в друге, а не тыкались слепыми щенятами, осыпаемые ударами судьбы. Поэтому у каждого М и Г тут же обнаружились визави, чтобы побеседовать тет-а-тет на животрепещущую тему: кто лучше владеет «белым оружием». Словом, свалка намечалась грандиозная.

Оттого и Джорджо приценился как репей к парочке беззубых шуток — шёл как бы закопёрщиком, а за ним и все прочие заговорщики-дуэлянты.

Хотя... ерунду ты мелешь, Михель. Какой такой сговор может быть у нелюдима-молчуна Вацлава и Джорджо, который за полчаса вытараторивает слов больше, чем деревня Вацлав цедит за год? Так что, выходит, ежели не подвернулся б Макс под руку, то никакого коллективного побоища и не наметилось бы. Отошли бы на ближайшем привале Михель и Джорджо подале, в овраг, допустим, прихватив для верности каждый по секунданту, а итог встречи свалили бы на вездесущих шведов, мстительных мужиков или кого там ещё; да и то кабы кто на тело набрёл, а нет — так ошельмовали бы дезертиром, да и дело с концом.

Но вот что уязвило до глубины души: почему он именно Михеля счёл себе под силу, итальяшка заносчивый? Выходит, я по его меркам — слабак?! Даже Союз святого Марка сюда приплёл[50], гауклер[51]. Ну я ему задам: насыплю перцу под хвост, в паштет нашинкую — только б до дела поскорее дошло.

И шагали-то они уже не нестройной толпой, а двумя шеренгами: дуэлянт против дуэлянта. Шли, небрежно косясь, но на деле внимательно следя за каждым движением друг друга, цедя язвительные фразы. Старались, впрочем, не зарываться: фактор леса тяготел, давил, остужал не в меру горячие головы.