— Ничего, голод не тётка, вот покочегарим тут сутки-другие — закружат всё ближе и ближе, — утверждал уже Гильом.

Зато их род деятельности пришёлся явно не по вкусу поспешно ретировавшимся с лежбища тюленям. Кто их знает, этих людишек: а ну как захотят китовую ворвань тюленьим жиром разбавить?

На ночь плотно набили котёл, чтобы, как выразился Адриан, сало не выжаривалось, а выпаривалось. Намеревались поболтать уже закутанными в одеяла, да за трубкой-другой, однако усталость всех сморила быстренько.

Михеля ночью дежурить не назначили. «Не доверяют, что ли? Вырежу там, например, всех или медведей напущу... Впрочем, оно и к лучшему — отосплюсь без помех».

Честный труд, рук не покладая, в поте лица своего и всё такое прочее, — штука, как попы уверяют, полезная. Только тебе, Михель, никакая уж праведность дальнейшая не поможет. И вообще тем ландскнехтам, кои каким-то чудом умудрились протиснуться на небеса, ох и скучно, верно, там куковать. А от работы, кроме всего прочего, и устаёшь зверски. Просто жизненно необходимо подкрепить истощённые силы добрым сном да на свежем воздухе, благо погода и раскалённая печь позволяют не трястись полночи от холодрыги. А то ведь ненароком упадёшь у котла — засмеют.

«Яну-то такая работёнка в самый раз: трудится аки пчёлка. Хороший батрачок растёт. А вот о крови забыл! Ну да я ему напомню. Дайте срок».

Мужик, мать его, он и есть мужик. Себя таковым Михель давно не считал. Ломить без просвету — вот предназначение мужика! Его цель — пожрать. Его место — хлев. Ян — всего лишь попутный союзничек. Выбран по одному только признаку — что не смог, как и Михель, влиться в команду. Выжать его до последней капли, как выдавливают лимон для хорошего грога, да и швырнуть в помойное ведро. «Я не могу поставить и убрать парус в одиночку, я не могу совсем не спать. Потому я вынужден полагаться на отбросы рода людского, на тех, кого Великая Война просто выблевала, потому как обожралась в этот день человечины. Ян у нас, значит, не сонный вовсе, он просто полупереваренный. Потому-то, мать его, и ходит вечно, словно в штанах у него куча собственного "золота". И оживляют его только тяжёлая работа да добрая взбучка».

И всё-таки, костеря про себя на чём свет стоит Яна, Михель одновременно и жалел его: ну не видел паренёк жизни стоящей! Всё война да война — великий похититель радости. И радовался в душе: так же механически безропотно Ян станет в своё время — а время это придёт по-всякому! — выполнять его, Михеля-командира, любые приказания.

Нельзя сказать, что Михель совсем уж не чувствовал удовольствия или упоения от работы: крестьянская косточка, как-никак. Но работать хорошо не значит работать с удовольствием. Радость от разделки того же кита — тень бледная той сладкой, переслоённой для вкуса диким ужасом нервной истомы пред-, после- и боевого настроя! Интересно, Гансу-живодёру китов резать вдоль и поперёк полюбилось бы? С китобоями можно, верно, прожить подольше, вот только гораздо скучнее. Кто ведал бы, как ему одиноко среди этих чужих людей, всецело поглощённых чужим для него делом! Настолько они по уши в своём ремесле, что, ровно слепцы, в упор не видят Михелевых приготовлений к перевороту. Все Виллемовы происки против него считают не более чем старческим брюзжанием и завистью ко всем, кто помоложе. И эти люди с их китобойным делом отрывают от него, поглощают и, в свою очередь, переваривают Яна! А без Яна в его задуманном деле — всё равно что без правой руки. «Левой, — машинально поправил себя Михель. — Левой, а то ведь возомнит ещё о себе невесть что».

Мёртвых воскресить не дано. Михелю, во всяком случае, точно. Так почему же он, ландскнехт, всё время устремлённый вперёд, даже когда вместе со всеми драпал без оглядки, теперь всё чаще болтается в военном вчера? Забросив наживку в омут прошлого, жадно ждёт любой поклёвки и смертно тоскует по погибшим друзьям. Недавно вон даже Джорджо вспомнил-приплёл... А ведь с такими мыслями и настроениями нельзя идти на дело, кое задумал.

И помысливши так, Михель подошёл к Адриану и неназойливо поинтересовался, почему-де его обходят в общем деле ночной сторожи. После чего и прямо потребовал вахты на следующую ночь.

Адриан как-то уж чересчур лукаво-легкомысленно оглядел Михеля с ног до головы.

— Назначу, разумеется. Сала невыработанного гора, ночь на берегу не последняя. Так что не обижу недоверием.

И улыбнулся так вроде бы по-простецки, но Михеля его широченная ухмылка — словно крепкими шкиперскими зубами, да по сердцу, по сердцу.

И снова жир потёк рекой, и копоти опять — как от ожившего внезапно вулкана. Гильом, коего черти морские заносили в Исландию, поведал, задыхаясь и кашляя, как едва живьём не сварился в месте, похожем на Адову глотку, куда сволок их бес любопытства. Питер как бы невзначай поинтересовался, не было ли это любопытство вызвано распирающим желанием женского общества и домашнего пивка, и вечный спорщик Гильом на удивление сразу согласился: что да, мол, взалкали, души грешные, решив, что если там не посёлок рыбаков исландских дымит, то хотя бы жило аборигенское. Адриан возразил ему, что туземцев в Исландии от Сотворения мира не бывало, и они заспорили было, но тут Михель принялся вспоминать, как поведал ему однажды Джорджо — опять этот итальяшка впёрся в память! — о том, как взорвалась целая гора у Неаполя[70]. Сам Джорджо при этом, правда, тоже не присутствовал — земляки, служившие в тех краях, ему поведали, — но говорун он был, в отличие от Михеля, тот ещё, от Бога, да ещё непрерывно помогал себе руками. В общем, представил полную картину.

Плавное течение несколько затянувшегося Михелева пересказа шкипер перегородил плотиной приказа аккурат посерёдке — позвал на работы. Михель даже не обиделся: дело превыше любой болтовни. Тем паче что шкипер успокаивающе потрепал его по плечу:

— В следующий раз дослушаем, ландскнехт.

— Да не ландскнехт я вроде более, — привычно пожал плечами Михель, нисколько не обиженный.

Кроме редких, но всегда весёлых перерывов на пиво, грог, бутерброд, трубку, однообразие работы оживляло разве что зверьё. Тюлени, правда, сразу же убрались неведомо куда, как только пахнуло на них вонью перегоревшего сала. Видать, не самые светлые воспоминания вызвал запашок. Посланный спешно Корнелиус едва успел зашибить отсталого доходягу на обед, перехватив чудом у самого уреза воды. Михеля вот только от тюленьего супа вывернуло наизнанку, а когда, преодолевая отвращение, вторично выхлебал чашку, то вторично же отдал её мёрзлой земле да шустрым песцам. Но, как выяснилось чуть позже, он ещё легко отделался, потому как доброй половине команды обильный, но непривычный жир и желудок смягчил, и кишки смазал-промаслил, зато и потекло из них потом как по маслу. Едва вся работа не остановилась. Потому даже спокойный всегда шкипер схватил дубинку и погнался за Корнелиусом, крича, что догонит — изуродует, ведь только он во всём виноват! Кок, разумеется, в торосы не побежал из-за боязни медведей, а начал носиться вокруг котла, вопя на ходу, что тут, мол, такого? Ну плеснул пару ковшей талой воды перед подачей в суп, так ведь завсегда ж так делается, когда похлёбки в обрез, и ничего, проносило...

— Ах, проносило?! — взревел уже успокоившийся было шкипер и... рванул во всю прыть, но уже не за коком, а в другую сторону, сдирая штаны на ходу. Судя по всему, интимно общаться с природой.

А вдоволь нахохотавшийся к тому времени гарпунёр с железным желудком решил, что пришла пора шкипера остановить, а то и впрямь готовщика зашибёт, ну и помчался за ним, расставив руки. Шкипер его и привёл — на самое место. Михель как понял, что к чему, — чуть в котёл со смеху не свалился. Когда же несколько смущённый, но лукаво зажимающий рукой нос и тычущий пальцем в шкипера Йост, а за ним и мужественно-бледный, но гораздо более спокойный Адриан вернулись к котлу, то обнаружили там Корнелиуса, торопливо скармливающего огню все мало-мальски подъёмные палки, доски, дубины, дрыны, жерди, ослопы.