— Я, кстати, той девкой тож попользовался. Вклинился вне очереди — и по-быстрому. Ей уже всё едино было, а эти как-то проморгали, — Проль сам же первый оценил свою шутку. — Вы бы видели их дубовые рожи, когда они начали соображать да подсчитывать: был ли десятый, не было ль его?! И такой вдруг, поверите, их страх обуял суеверный, что кинулись эти несчастные бежать кто куда, насилу потом собрались в кучу.

— Уж конечно, их же вечная тьма окружает, а во тьме всегда полно чудовищ, — веско уронил кто-то.

Михель удивлённо оглянулся: это Ганс говорил. Смирный такой, задумчивый, на себя непохожий. На мгновение их разудалую компанию, посреди шума, хохота и визга, тенью крылатой тишина накрыла. Словно та самая, многократно поминаемая тьма из глаз несчастных слепцов вязко залепила ухмылявшиеся рты. Слышно только было, как пиво шумно перетекает из глиняной кружки в широко разинутую пасть Проля и далее — в уёмистую утробу. Его, казалось, ничто не брало — ни хмель, ни тревоги, ни волнения.

«А Гюнтер-то наш всё ж получше тебя, говоруна записного, будет», — подумал вдруг Михель, едва сдерживая желание садануть кулаком по спине — чтобы пиво обратно пошло.

Проль смачно рыгнул, разом вернув в мир звуки, голоса, шум, галдёж и всё, что отличает живого человека от мертвяка.

— Надоело сиднем сидеть да вонь кабацкую нюхать! Пойдёмте, ноги разомнём. Да покажу кой-чего, раз уж взялся вас сегодня потешить. Я тут недалече любопытный экземпляр рода людского заприметил. Тоже, кстати, безглазого. А сюда вернуться завсегда успеем. Надеюсь, пивко в бочках до нашего возвращения не скиснет.

— Пойдём, только сначала дорасскажи, как выпутался из передряги той? Дюже интересно, да и раз уж завёл — веди до конца.

— Как, как... Вот так и очутился вдруг посреди их компании. И стоял, ни жив ни мёртв, стараясь ни пёрнуть, ни вздохнуть, а более всего ни засмеяться. Сам себя уж проклял, что в такую штуку влез, а как вылезти — не ведаю. Слепые-то вооружились махом. У каждого что-то, да сыскалось: дубинка, нож... А один гаврик даже пистолет из своих лохмотьев добыл. Я полагаю, на звук он бы не промахнулся: влепил бы пулю точно промеж глаз, и поминай как звали. В этой тишине, навроде могильной, только вороньим граем нарушаемой, девка молча поднялась, собрала, как могла, одёжку разодранную, да и побрела себе, сама ровно слепая, дороги не выбирая. Из этих молодчиков, что по-собачьи ушами стригли, во все стороны оборачиваясь, никто и не вздрогнул — их такая добыча уже не занимала. Так что я своей глупостью спас ведь девчонку. Слышал, что они между собою талдычили: мол, надо её на верёвку, да язык укоротить, чтобы ничего никому рассказать не могла. Поводырём сделать общим, ну и утехой, само собой разумеется, тож общей. Таскать за собой, пока не надоест или пока сменка новая не подвернётся случаем. Хорошо задумали, да тут я их незримо перепугал и картишки спутал. Только и буркнул ей кто-то вслед: проваливай, мол, по-быстрому, шлюха позорная. На что она им и ответствовала: «Ещё утром в честных девицах хаживала, пока вас, чёртово отродье, на беду не встретила».

— У нас тоже есть умники, что девкам перво-наперво языки отхватывают. Чтоб, значится, вопли насилуемых жертв им удовольствия не комкали. — Просто долго слушать ландскнехты не могли, потому постоянно вворачивали свои случаи и примеры. Прям моралитэ[92] какое-то наоборот.

— Знал одного молодчика, так он вместо ножа зубами для этого дела пользовался, — авторитетно заявил Ганс. — Раз — и пол-языка, а то и по самую репицу откусывает! Да и того мало: в такой раж, бывало, войдёт, что всю её искусает, буквально до крови изгрызёт, как собака.

— Язык-то хоть выплёвывал? — поинтересовался кто-то, но Ганс пропустил реплику мимо ушей.

— Я, кажется, догадался, Гансик, о каком молодчике речь идёт, — сообразил Михель.

— А по мне, дак оно и слаще, когда она орёт как резаная. Помню, захватили как-то монастырь. Женский, разумеется... Меня тогда нечистый с гессенцами попутал[93], — быстро-испуганно поправился говоривший.

Да кто сейчас обращает внимание на подобные мелочи? У каждого, почитай, под католическим кафтаном — протестантский камзол[94]. А что до сладеньких монашек, то их с упоением потребляли и те и другие: кальвинисты — чтобы похлеще унизить Вавилонскую блудницу, католики — чтоб рожали те новых солдат в защиту Святой нашей Матери[95]. Это они на словах, правда; а думали — если в этот момент кто-то думает, — надо полагать, одинаково.

Вспыхнул короткий, но ожесточённый спор на вечную тему: как с ним обращаться, с бабским племенем? Причём одного бедолагу, уже пятнадцатую компанию коротавшего время всё с одной, наплодившего с ней кучу детишек и не собиравшегося менять свою кралю на любую другую раскрасавицу, дружно подняли на смех, когда он неказисто определил формулу своего семейного счастья:

— Побольше кормить, поменьше лупить.

На это ему продекламировали пословицу, коей доставали беднягу уж добрый десяток годков:

— Если вместе спать, пить, есть, то женитьбой это можно счесть.

Ему, видите ли, какая-то цыганка-вертихвостка нагадала: как только обвенчаются-де, так сразу рассорятся вусмерть и разбегутся. Невдомёк сердяге было, что это его лучший дружок, сам имевший виды на ту же деваху — правда, не на всю жизнь, а так, на пару ночек, — подкупил гадалку, нашептав ей, что надобно пророчить. И товарищ-то тот верный давно и скоропостижно загнулся уж от горячки нервической[96], не успев открыться, и цыганские кости давно песком занесены, а Фриц да Роза живут себе безо всякого поповского благословения, как и тысячи солдат и их подруг, и горя не знают. Вот недавно, правда, старшенького сынка схоронили: сложил он доблестно голову за веру и императора.

Ганс, наблюдая подобный уклон в разговоре, первым и остановился, вспомнив, что они вообще-то Проля пришли послушать. Видимо, такие сложные материи, как любовь, семья, дети, его абсолютно не трогали, вот и стало ему невыразимо скучно:

— В общем, лопухнулись твои слепцы, что и говорить. Надобно было сразу вязать её по рукам и ногам или охрану приставить, чтоб не убегла. А по мне — сразу ножом в бок или по горлу. Тогда бы уж точно никудышеньки не сбегла. Крепко, крепко слепцы опростоволосились: ведь и ты вон тут перед нами — живой и здоровый.

— А сам попробуй-ка! Натяни повязку тугую на буркалы да попробуй пошляйся по лагерю хотя бы часок, — неожиданно вступился за своих недругов Проль, но к прерванному рассказу всё ж таки вернулся.

— Был там у них один верзила. Явно вожак этой стаи... Ну да верно: его ж первым допустили к лакомству. И пистолет — у него. Кстати, у него окромя глаз ещё и ноздри напрочь отсутствовали. То ли вместе с глазами выдраны были, то ли перелой[97] ему пособил. Но он почему-то больше на обоняние, нежели чем на слух налегал. Как развернёт ко мне свои дырки в кости — аж мороз по коже! А когда рот раскрыл, мне ещё хуже стало. Гнусаво так в мою сторону говорит, ласково и одновременно жутко: «Ну, отзовись же, кто здесь таится. Отзовись! Ничего плохого не сделаем. Мы только хотим убедиться, что это не дьявол нас по полю кружит. Пособи нам. Ты ж нас больше перепугал...» «Ага, и башмаки у тебя прохудились. Страсть как хочется мои, свиной кожи, натянуть на свою грязную лапищу», — чуть было не брякнул я ему в ответ. Но смолчал, разумеется, и пистолет он опустил. И долго ещё чего-то там плёл про свою доброту, но я уже не слушал: попытался было девку использовать, вернее, не саму девку, а её ноги...

Да совсем не то, что вы разом вообразили, кобели! — раздражённо пресёк незамедлительно и неизбежно последовавшие смешки Проль, сам, видимо, уже захваченный собственным повествованием и заново переживавший эту весьма для него непростую историю. — Сначала дослушайте, потом смейтесь. Короче, когда она делала шажок, ступал и я. Не след в след, разумеется, но в одно и то же время. Однако ж недалеко сей моей хитрости хватило: безносый вдруг что-то гортанно крикнул, подавая сигнал, и вся эта орава кинулась в моём направлении. Причём он им на бегу ещё успел проорать, что если наткнутся на что-нибудь подозрительное, пусть незамедлительно сообщают прочим. Один побирушка промчался от меня на расстоянии вытянутой руки. Бог миловал — он левшой оказался. Кабы в правой у него была та дубинка, коей он на бегу восьмёрки выписывал, — точно б зацепил меня. Тут уж мой черёд пришёл вибрировать. Ни до, ни после никогда так не боялся. Погибнуть от рук увечных, кажущихся такими беспомощными, может даже смешными, людишек! В этом что-то нереальное, даже позорное было. Как вот если бы от змеиных жал или вороньих клювов помереть. А тут ещё вспомнил я некстати, как мне говорили, что, дескать, смертельно напуганный человек запах особый выделяет — как бы субстанцию ужаса.