— Что попусту языки трепать: каждому подобные изверги ведомы. Им бы только солдатской кровушки досыта похлебать.

— Не столь солдатской, сколь мужицкой...

— Что ещё за защитник мужланов такой завёлся в честной компании?!

— Заткнитесь оба, ради Христа! Ваши речи нам давно ведомы-переведомы. Хотца вот новенького человечка послухать.

— Так вот, — степенно продолжил Проль, выждав, пока все глаза вновь обратились к нему, — когда вроде и виноваты и до смерти повинность не дотягивает... Ослепляют тогда всех, кроме одного, а тому единственному «счастливчику» только руки да ноги отсекают. Причём выбирают самого крупнотелого, костистого. Он теперь как бы глазами общими становится на всю шайку-лейку, а остальные — его ногами. Таскают, в общем, своего поводыря, кормят, ну и так далее. Так вот, перво-наперво, через день-другой они обрубка своего бросают. Где-нибудь на дороге, подальше от селения, чтобы не заставили подобрать. И топают уже самостоятельно, руководствуясь слухом да на ощупь. И ещё, конечно, по запаху. Города, селения, лагеря воинские легко можно обнаружить хоть во тьме кромешной — по запаху особому несусветному. Слыхивал я, недавно Лейпцигский высокий магистрат указ чудной издал: разломать, к чертям, без остатка все свинарники и хлева в центре города и вынести их хотя бы на окраины. Не знаю, что у них там выйдет, ну так ведь это ж только один город.

— Им, сволочам, лишь бы народ всячески ущемить, — угрюмо пробурчал какой-то недавний землероб, истолковав весть по-своему. — Как оно, зиму-то перемочь без сальца да без зажарки?

— В вашем богопротивном Лейпциге и не такое случается. Зря, что ли, там недавно самого Агасфера[89] видели!

— Так вот, слепцы наши, поневоле тонкий слух и обоняние обретая, очень чутко определяются и чётко ориентируются. Не дай боже, если у тебя на узкой да глухой дорожке монетка в кошельке звякнет. Не хуже менялы, жида или ломбардца-банкира, единственно по звуку случайному определят металл, лаж, достоинство! Да и количество в кошельке, пожалуй. Притом безо всякой там скамеечки[90], мер, весов, кислоты и прочей дребедени. Так что за пару-тройку крейцеров никто тебя давить не сподобится. Но не дай бог, если от талера и выше.

— Дублон, — вдруг брякнул Ганс и широко ощерился, оглядываясь: свои тут, нет? А если здесь, поймут ли, о чём он?

Свои поняли, и Ганс получил сильный тычок в бок, а также благожелательный совет заткнуться немедленно.

Проль использовал передышку для того, чтобы промочить горло, и после пары мощных хлебков продолжил.

— Обычно первый, а это, как и везде, вожак, самый сильный, роняет свой посох и просит этак жалобно помочь ему. Остальные поддерживают, обещая возблагодарить Господа в первом же окрестном храме. Запомните накрепко: не дай вам бог поддаться на уговоры! Когда вы протянете просителю посох, ваша рука очутится ровно в тисках. Условный свист — и наваливается ватага. Выхода у них нет — только убить! Потому как если вырвешься и поспешишь за помощью, им как незрячим далеко не уйти. Причём чтобы не вымазаться в крови, которую слепцы тоже не видят, — жертву они, как правило, душат. Пока прочие держат за руки, ноги, платье, как придётся, распластав, один, что у них как бы на должности душителя, тот же, кстати, что при случае и своих карает, рано или поздно найдёт твоё горло. Труп разденут донага — когда у них ещё будет возможность одёжкой да обувкой разжиться?! — и поделят всё по справедливости. Только сначала всё прощупают внимательнейшим образом: нет ли вышивки приметной, гаруса либо другой отличительной детали. Да и такую не выбрасывают: отпорят, расплетут, нарочно в грязи вываляют так, что и сам портной свою вещь не признает. А нет, так продадут старьёвщику верному — из тех, что не спрашивают. Девок они по запаху распознают. Причём народец-то этот слепой, он же вечно голодный, а раз не видят, то им и всё едино: девчонка-соплюха, девка ядрёная, баба в соку либо старушенция замшелая. Им ведь глаза-то зажмуривать не надо, чтобы представить себе хоть королевишну, хоть саму мадонну.

Шутка вызвала дружный смех, глаза у всех заблестели, и не только от вина. Как все мужики, солдаты любили послушать про это.

— Не пойму я этих баб! Со зрячим-то все они не прочь, а как со слепцом — так ни за какие коврижки. Кроме глаз-то остальное ведь всё при нём!

Проль опять же не терял времени даром: усы сплошь покрыла пивная пена. Дождался и своего часа:

— Одну деваху полмили гнали по полю и всё ж таки настигли — по звуку шагов. Ей бы, дурной, остановиться, затаиться, да от страха совсем головы лишилась. А может, и это бы ей не помогло. Дыхалку она, бегаючи, сбила напрочь: нашли бы по вдохам и выдохам. Знал я одного такого слухача, с пустыми глазницами, естественно. Так вот он в погребе или на сеновале мышей на слух ловил! Птичка под застреху на чердак залетит — и ей каюк. Куда там кошке любой! Раз и она уже растёрта в труху в кулаке — даже пискнуть не успевает.

— И на черта они ему сдались? — со смешком перебил кто-то.

Проль, сразу не ответив, оценивающе бросил взгляд на мрачного ландскнехта, сидевшего напротив: чавкающего баранью лопатку, явно случайно затесавшегося в их компанию и слушающего вполуха.

— Он их жрал. Живьём. — Чётко, громко, с расстановкой, казалось, для одного только этого солдата, произнёс Проль и добавил скороговоркой, пыряя под стол: — С кишками, шкурой, хвостом и всем дерьмом.

Мощный фонтан рвоты ударил в то место, где он только что сидел. Громко и злобно заорал солдат, стоявший за Пролем и принявший всё на себя. Виновника уже волтузили головой о его миску, а когда та обратилась в черепки, то и прямо об стол, как нашкодившего котёнка.

— Вышвырните эту неженку вон, только сильно больше не бейте по голове, а то и гадить начнёт где попало, — появившийся из-под стола, ровно чёртик из табакерки, Проль стал невозмутимо вытирать запачканные руки шляпой виновника проишествия, затем, не глядя, передал её назад. — На, утрись, да не забудь имущество хозяину вернуть.

— Я счас сам полную шляпу в отместку нарыгаю да ему на голову нахлобучу! — заорал клокочущий от возмущения солдат в залитом кафтане.

— Переменить бы стол надобно.

— Ты думаешь, в этой забегаловке найдётся что почище?

— И стол надо менять, и тему разговора тож, — заворчал Ганс. — Ты ж вроде про сладенькое начал: как нищие деваху оприходовали по кругу. А закончил про такое, что внутренности выворачивает.

— Давай, давай про девку! Завалили её в конце концов?

— А скажи, как они без глаз да попали куда надобно? — прогнусавил какой-то безусый прыщеватый чужой юнец, привлечённый разговором.

Глупейший вопрос сей вызвал дружный похабный гогот.

— Четверть от пупа меряй, молокосос. И никогда не ошибёшься — попадёшь прямо туды, куды тебе надобно! — заорал добрый десяток глоток.

— Свечку с собой прихватывай, когда к срамным девкам топаешь!

— Свечка тебе и другую службу сослужит, если обессилишь ненароком!

— Да смотри, свечку перед этим загаси, а то оставишь любезную без руна!

И много ещё чего порекомендовали столь некстати встрявшему сопляку, так что он, вконец стушевавшись, покраснел, явно готовясь зареветь. И вдруг рванул что есть мочи прочь из пивной — от стыда подальше. Кто-то не растерялся, вовремя подставил ножку, и окончательно ему убраться пришлось на карачках, под дружный смех и улюлюканье.

— Встречаются же такие олухи! — Михелю даже слёзы, выступившие от смеха, пришлось смахивать.

А народ не унимался:

— Он ведь помчался пробовать, как оно получится!

— Эй, пальцы-то поширьше расставляй!

— Глаза себе не забудь завязать для верности!

— Слепого в поводыри возьми — он тебе лихо покажет: и направит, и вставит! За тебя!

Тотчас, под горячую руку, посыпались байки. О том, как слепой и одноглазый ходили по бабам через густой, сучковатый лес. Про слугу, который неправильно освещал ложе любовных утех своего господина: так, что им пришлось в конце концов поменяться местами. И прочие шванки[91] — перлы народного остроумия, старые как мир, но солдаты, в том числе и сами рассказчики, ржали, будто впервой слышали. Однако все почтительно смолкли, когда рот снова открыл Проль: