«Юнгу пришлю, позднее. Зачем он мне тогда, как не быть на посылках и исполнять любой каприз? Вот сначала разбужу его, а потом и погоняю всласть. Для сугрева».

И ещё раз окинув напоследок дали и хляби, более для успокоения и сбережения от гор ледяных, Михель со своей ношей, изрядно повеселевший, отправляется обратно в шкиперскую каюту. И прямо с порога, ничуть не сомневаясь, окатывает спящего Яна ведром ледяной воды.

Михель начинает хохотать, верно, раньше, чем струя достигает цели. А поржать от души есть над чем. Ян сначала испуганно вскакивает, ударяясь головой о борт. Затем, так, видно, до конца и не проснувшись, забивается в угол, инстинктивно-лихорадочно стараясь спастись от неожиданно прорвавшегося холода, тянет на себя, под себя и просто к себе одеяла, шкуры, плащи, любое тряпьё, словно желая поскорее создать новое гнёздышко взамен безжалостно порушенного. Потом вдруг резко замирает, явно осенённый какой-то свежей мыслью, проводит по волосам и лицу руками, подносит мокрые руки к глазам и, щурясь в полутьме каюты, тщетно пытается определить цвет обрушившегося на него водопада.

А Михель, коего так и тянет брякнуть замогильным голосом что-то вроде: «Это ледяная кровь утопленников», начинает вдруг раскаиваться в бесшабашно содеянном. Сначала ему, разумеется, жаль испорченной постели, но затем он до боли сердечной начинает жалеть Яна, особенно сообразив, что тот пытался сейчас углядеть.

— Не боись, — в голосе Михеля бодрость того же свойства, что и металл в монете фальшивомонетчика, — это не кровь. Это водица. Считай, я тебя причастил на верность новому капитану. — И совершенно умолкает, полностью поняв нелепость только что сказанного и сделанного. Вот ведь закавыка: он может преспокойно убить Яна, но вот — обидеть?! — А ты почему в моей постели? — почему-то спрашивает он. Вопрос так себе, ни к селу ни к городу, — лишь бы прервать неловкое молчание.

— А ты не помнишь, ландскнехт? — неожиданно вскидывается Ян.

И Михель вдруг с изумлением чувствует, что краснеет. Возможно, первый раз в жизни. И даже тупит взгляд. Да неужели?!

— Не боись! — Ян, кажется, удивлён поведением Михеля не меньше его самого. Тем не менее повторяет его же слова, пользуясь моментом, перехватывает инициативу и повторяет: — Не боись. У тебя ведь не встал.

— Ну и как тебя теперь называть? — хотел пообидней, да смазал на обычный вопрос. Проклятое похмелье глушит все эмоции. Ничего, вот счас поправимся...

— У тебя не получилось, ландскнехт. У тебя давно уже ничего не получается.

— Ой ли? — скривился Михель. Он даже никак не отреагировал на столь страшное оскорбление, как упрёк в мужском бессилии. Потому что... Потому что эта сволочь назвала, вернее, обозвала его, как и команда, «ландскнехтом». Довесок «проклятый» хотя и не был произнесён, однако явственно ощущался в спёртом воздухе кубрика.

— Об этом знаю я... и мой зад. А вот ты ничего не знаешь и не помнишь. — Ирония недолго дружила с мокрым ровно мышь мальчишкой. — Нечистый меня попутал связаться с тобой, проклятый, — теперь уже без недомолвок.

— А ты кликни погромче дружков своих. Авось освободят.

Пора, пора прекращать глупую перебранку ни о чём. Михель не успевает понять, что он чувствует при таких в общем-то простых и понятных, высказанных без каких-либо эмоций словах: стыд, гнев либо, напротив, радость и облегчение. Потому что...

Потому что за спиной по палубе шлёпают босые мокрые ноги. И от этого ну никак не могущего здесь быть звука волосы сразу встают дыбом, а за шиворот вмиг ровно некрупных обломков айсберга засыпали. Ведь это же... посреди полярного океана... на пустом корабле... здесь ведь даже кладбища поблизости нет! Это может быть только ангел смерти — лёгкий и босой.

И, отсекая все глупые мысли враз, — знакомый как «Pater noster»[136] звук взводимого курка. И в белизну бездонного страха — ровно с пёрышка капля синьки-облегчённости: всё ж таки не ангел и не нечистый. Значит, ещё поживём.

А рука уже отдельно от пустой, выстуженной ужасом головы заученно-машинально лапает пояс. Да вот только напрасно рефлекс ландскнехтский сработал. Потому как вся амуниция с поясом осталась на палубе! И это он, неведомый Ужас, именно твоим, вчерась ещё шкиперским, пистолем вооружился. Грустно.

Пора повернуться и познакомиться с пришельцем. Хотя, чует сердечко, мы с ним давно уже знакомы. Боже, как же не хочется! А позорно-трусливо получить пулю в спину? Совсем не хочется. Кстати, и никогда не хотелось...

Значит, так: поворачиваемся, морозим какую-нибудь глупость и — сразу вглубь каюты. К Яну, вернее, к его поясу. А там уж поглядим, у кого пули кучнее ложатся. Раз сразу в спину не выстрелил, то, верно, пообщаться желает... Только не делать резких движений, покуда сам не вооружился! На пулю не напрашиваться. Да, и ещё можно пустым ведром в неведомого запустить — пусть истратит порох. И вот сразу так, без перехода, ноги из стали напряжённой стали ватой невесомой. А сердце, что ещё только что, недавно совсем, колотилось бешено, летит теперь, замерев, в бездну, чтобы там взорваться почище гранаты. «Боже, что ж я натворил?! Я же Яна окатил с головы до пят. А значит, залил напрочь его пистолеты. И толку от них сейчас не больше, чем от маленьких дубинок замысловатой формы. И прочее оружие я ведь, куражась, заставил сначала Яна в каюту притащить и зарядить, но потом зачем-то обратно утащить! Посему, Михель, хочу тебе начистоту, напрямки сказать. Первое — ты самоуверенный болван. Второе — мы, кажется, пропали. Но при любом раскладе — разворот!»

— Ба, Ян, глянь-ка! Кто к нам пожаловал! Да это ж Томас! Радость-то какая! А где ж дружков своих забыл? — Михель был почти уверен, что, обернувшись, увидит невесть как освободившегося и невесть зачем разувшегося Адриана. Увидев же нагого Томаса, он сперва растерялся, но, узрев крупную дрожь, сотрясавшую всё тело парня, его волосы — ледяные сосульки, которые перед этим явно ещё и обрыгал кто-то, а главное, эти краски — белое, синее, лиловое и ни капли розового и красного, — Михель почему-то успокоился и даже развеселился.

Ведь у Томаса и глаза, того и гляди, сейчас замёрзнут-захрустят, ровно ледышки под каблуком. Человек прямо на его глазах обращался из опасного вооружённого врага просто в ледяной монумент. Дай срок — присобачу его заместо носовой фигуры корабельной. А что, до тёплых широт вполне послужит, пока не завоняет. От смеха Михеля удерживало только дуло собственного пистолета, направленного ему прямо в грудь. И правая рука — единственное, что у Томаса не дрожит и не колотится «пляской святого Витта». Но вот уже и эта рука устаёт, склоняется... Кажется, поживём ещё немножко.

Но тут Томас недвусмысленно кивает дулом, и Михель послушно выпускает дужку ведра.

— Так где дружки-то? — ещё раз бесцеремонно интересуется Михель, ибо это, разумеется, для него сейчас главное.

— Не боись. — Слова Томаса еле прорвали ледяную корочку, уже успевшую стянуть губы. — На твои поминки обязательно поспеют. — И он начинает поднимать пистолет, и видно, каких усилий ему это стоит.

— Эй, постой, постой! Дуралей! Может, лучше с нами в тёплые края?

Томас хочет сказать: «Нет, предатель!», но на этот раз лёд на устах не даёт ему разомкнуть губы. Тогда он энергично мотает головой, и мелкие льдинки летят во все стороны.

— Ян, Ян, иди хоть ты потолкуй с этим воякой. Ты ж с ним якшался... — А нутро Михеля вопит во весь голос: «Давай, придурок, принеси хотя бы кинжал, хотя бы замоченные пистолеты! Отвлечь, напугать, запустить в голову в конце концов! Это ж надо, впервые за столько лет не перепоясал чресла оружием, и — вот он, ледяной воин, откуда не ждали. А почему так? Да потому, что оно всё здесь для меня чужое. Это их море, и я не ведаю, как себя здесь вести, вот и допускаю ошибку за ошибкой. А лимит ошибок я, кажись, давно уж вычерпал. Аж до самого донца. И зовут меня теперь к расчёту...» — Ты ж не ландскнехт, Томас. Ты же не сможешь убить человека, даже такого, как я. Да у тебя просто будет осечка. Да, да, осечка, обычная осечка.