— Посмеют... не посмеют.
Не посмели, потому как хрустнули воровские позвонки гораздо быстрее, чем ветка, кою Ганс заранее подпилил: тоже думал, что какая-то ухоронка у Косача замылена. А как-де Косача недодушенного помилуют — ибо кто ж даст но два раза за одно злодейство казнить? — тут Ганс и нарисуется: благодари, мол, пильщика-спасителя. Теперь вот локти кусай, что слабо поработал — поленился.
Что ж теперь-то... В очередной раз, запрятав за улыбкой кинжал, пошёл Ганс своей дорогой, да быстрее всех, про конфузию свою и забыл, потому как не умел долго думать об одном и том же. Ляпнул только напоследок и невпопад вроде:
— С вшивым поведёшься — вшей и наберёшься.
Так что в дни последние к Гансу без шутки-прибаутки зело перчёной и не подходи.
А вот и благодетель наш нынешний. У Михеля аж дух захватило, какой каравай-то добрый — ну ровно холм крутобокий на столе! Явно теперь какую-нибудь vivandiers[145] с распахнутым от уха до уха горлом найдут и опять будут выяснять, кто у неё последним выпивал-закусывал, да не расплатился. А того, кто просто, дуркуя, по своим никчёмным делам бежал да поинтересовался на ходу, как бы между прочим, хлебушек свежеиспечённый имеется ли, — того и не запомнил никто.
Вернее, уже полкаравая, полхолма. А меньше дрыхнуть надо было! Хотя голову Михель даёт: Ганс про него помнит. И про Георга тож. Так что хлеба им по-любому оставил бы. Тем более, когда его такая прорва. Гюнтер здесь же: уже за добавкой, судя по крошкам в бородёнке редкой. Уже и шуткой заплатил, товара дожидается. Увидев Михеля, смутился, словно за чем-то постыдным его застали, проворчав насмешливо-оправдательно под нос:
— Нужда не ведает законов.
Но именно под нос. А то вдруг да оскудеет рука дающая и дрогнет нож отрезающий?
Однако Ганс услышал и явно получил истинное удовольствие, ибо по-отечески, даже пальцем укоризненно покачивая, отчитал Гюнтера:
— Знаешь ли ты, брат мой, что длинный язык есть игрушка в руках дьявола? А слушающее ухо лучше, чем протянутая рука.
Получив искомое, Гюнтер тут же удалился, не желая ни минуты дольше участвовать в игрищах бесовских.
Величественная храмина, в очередной раз тщательно воздвигаемая Гюнтером в душе своей, в очередной же раз разлетелась вдребезги, яко кувшин глиняный либо бутыль стеклянная, в кои потехи ради солдаты картечью в упор стреляют. Гюнтер уж сомневаться начал: сможет ли он закончить свой труд сизифов когда-нибудь? Не мог ведь он уже спокойно реагировать на баловство непотребное, но, щит участия дружеского отбросив, сам ломил в атаку, говорил и делал много лишнего, и не было потому в душе его ни покоя, ни порядка, и плыл фундамент храма его, страстями беспощадно подтапливаемый. А ведь здание сие величайшее, по Гюнтерову разумению, ничего общего не имело с хилыми строениями его друзей и знакомых. Поизмельчала вера людишек, и ведь не скажешь, что Война здесь при чём-то. Скурвились люди скопом до Войны ещё. Гуляют ветра гнилостные, крепчают. А Гюнтер не малец-несмышлёныш, не глухой: слышит поневоле, видит, глаза не отводя, размышляет через силу. И все эти размышления — трещины, трещины, от фундамента змеящиеся, ширящиеся, вверх ползущие. К кувшину или бутыли, допустим, возвращаясь, так это словно солдат-пьянчуга, который прежде чем начать пулять по посуде из мушкета либо пистоля, грохает его об стол — бум, бум, бум, — недовольство или ухарство своё выражая. И кувшинчик-то давно треснул, и развалится скоро сам по себе, без пальбы ненужной.
И когда мысли нехристианские, трещины то есть, соединяются с поступком, далёким от 10 заповедей, а Гюнтер всё ж таки ещё и ландскнехт, — тогда всё! Груда развалин дымится в душе Гюнтера. Верил бы чуть меньше — точно бы в момент подобный сплёл верёвочку, умаслил жиром каким, да головёнкой дурной — как в омут.
А Гансовы глаза вопрошающие, да что там вопрошающие, смеющиеся уже в ожидании потехи, — вот они. А когда в животе бурчит похлеще, чем в котле адовом, тут и шутка не залежится. Не век же голодом ходить! Ну держи, морда наглая, в обе руки, вернее, в оба уха:
— Счас бы хлебушка куснуть, девку шаркнуть и уснуть.
— Только поиметь, и всё? — хищно блеснули только что масляные глазёнки. Блеснули и погасли. Было видно, что Ганс подбирал какое-то слово и даже целую шутку: уже не глаза — лоб его выдавал. Но так и не надумал: — Что ж... кусни. — Только на это и сподобился.
И в очередной раз за короткое время Михель пожалел, что долго спал. Потому как бог знает какой ворох шуток пропустил от тех, кто у Ганса хлеб выцыганивал. Ему, конечно же, передадут, к тому ж со всеми подробностями и гримасами, но услышать — не увидеть.
А вообще, мало ли кто ещё от скуки лагерной да безысходности вдруг да задурит у них? Что у нас, Ганса окромя, уже и почудить некому? Вон Мельхиор, к примеру, заговариваться начал. Михель, правда, не слышал, но ему всё как есть передали.
— Когда, говорит, выходили из одного дома, то младенец, сын убитого солдата, прокричал им якобы из колыбели: меня, мол, дождитесь. — И, обрывая в глотке неизбежный вопрос: — Да нет же, сухой, совсем сухой Мельхиор был. Ни капли! Вот что самое скверное.
— А зачем дождаться-то?
— Ну ты простофиля! Вопрос не в «зачем», а в том, что младенцы, как всем известно, не говорят, а только пищат да плачут. А «дождаться» — это чтобы, мол, не спешили умирать, пока он вырастет да отомстит.
Или Гийом, как подопьёт, всё с рейхсталерами целуется, и не понять: то ли так императора любит, то ли от денег без ума.
Как ляпнул такой же полоумный, как и прочие, Гюнтер: «Numerus stultorum infinitus est»[146]!
Ладно, пойдём хлебца пожуём. С водичкой. Не самый плохой завтрак. Хорош ломоть, ой хорош! Теперь до вечера в брюхе не засвербит. А там можно и глянуть, чем другие сытые занимаются: не думают ли вот, например, Ганса ещё и за винцом снарядить.
Хорошая штука хлебушек. Один недостаток: сколь ни смолоти, а ещё хочется. Бережно ссыпал из загодя подставленной ладони крошки. Оглядимся: на сегодня похода нет, караула нет, а день-то только начался. Хоть обратно возвращайся Георгу под бочок да храпи до вечера. Ан нет, вон он, Георг-то: со всей возможной скоростью пылит до Ганса. Надеюсь, живорез наш сильно старика прибаутками томить не станет, отрежет щедро. Водки бы ему — хлеб-то вымочить да похлебать: от многих хворей мурцовка сия. А и сам бы от стаканчика не отказался, даже без закуски. Вот интересно: если б сейчас божьей милостью стаканчик бы кто поднёс, сам употребил бы или болезному пожертвовал? Вопрос? Вопрос вопросов! В их компании на подобное только Ганс точно способен, без разговора и понукания, да, возможно, ещё Гюнтер, если у него башка с похмелья не разваливается. А прочие либо половину утаят, оправдываясь, что вот, мол, летел во всю прыть с эликсиром лечебным, да по дороге неровной расплескал; либо вообще примут на грудь да будут потом ходить, как коты от сметаны, только что не муркая от удовольствия и стараясь на товарищей не дышать свежачком. Вот и дружба, почитай, вся, вот и вся любовь. А начнёт помирать тот же Георг, что ты! — запрыгают, закудахчут, начнут последнее продавать, в долги залезать, фельдшеров да знахарок нанимая. А вот когда, может быть, можно было дело поправить копеечной порцией и болезнь пригасить в зародыше — нет же: сами вылакаем.
Так, народец-то вроде возле Гюнтера кучкуется... Что ж, сие неудивительно. Пойдём-ка и мы — вдохнём учёности чужой хоть понюшечку.
Гюнтер сегодня тоже был на редкость умиротворён. Погожий денёк, несмотря на то что лето уж отсоборовали. Хорошо помолился, нажрался почти от пуза — что ещё надобно? Поэтому, жмурясь на солнышко неяркое, сыпал учёной тарабарщиной более обычного. А ещё ведь он и книгу где-то промыслил, кою и листал теперь небрежно, с почти безразличием, а не с жадностью, как обычно, когда случалась ему подобная редкая удача.
